Они спали каждую ночь вместе и с одинаковым рвениемпредавались плотским забавам – разве что Великий пост малость остудил взаимнуютягу, – однако Анастасии чудилось, будто они оба все еще приглядываются друг кдругу, принюхиваются, словно два игривых кутенка, и, даже биясь о постельразгоряченными телами, ждут друг от дружки какого-то подвоха. Она – чтогосударь-Иванушка вдруг вспомнит уроки своих прежних блядей и снова подымет нажену руку. Он… Бог весть, чего было бояться всевластному самодержцу, однакоАнастасию томило чувство, словно он вечно кого-то или чего-то опасается, вечнокому-то что-то пытается доказать, а уж ласки он у жены иной раз вымаливал – нув точности как голодный котенок – мисочку молока! Но при этом так умел походяткнуть носком сапога под ребро, что надолго перехватывало дух…

Однажды – они только вернулись из Троице-Сергиева монастыря,и высокое, благостное настроение все еще владело Анастасией, – рано утром царьпозвал в опочивальню одного из ближних бояр.

Анастасия вскинулась, пытаясь выскочить из постели искрыться, но Иван, хохоча, поймал ее за косу и заставил снова лечь. Она едвауспела прикрыться, как в дверь просунул голову смущенный Иван ИвановичКашин-Сухой. Пряча правую руку под меховой оторочкою парчовой ферязи, онукрадкой осенял себя крестом. Виданное ли дело – в чужую опочивальню сунуться,даже и боярскую, а царскую – тем паче! Он бы и не сунулся, да уже научен былгорьким опытом, вошедшим в пословицу: не спорь с царями…

Пал ниц, прижал лоб к полу, изображая безмернуюпочтительность, а на самом деле просто не решаясь поднять голову.

– На охоту поеду! – сказал молодой царь. – Надоело пришитымк бабьему подолу сидеть – кровь потешить хочу. Скажи там, чтобы седлали. Дапсари не мешкали бы!

Кашин-Сухой проворно подскочил и юркнул обратно в дверь смальчишеской резвостью, радуясь, что не пришлось задерживаться в опасном покое.

Анастасия наконец осмелилась высунуть нос из-под одеяла:

– Ушел?..

– Ушел, ушел! – хохотнул Иван, спуская голые ноги на пол инашаривая татарские туфли без задников и с загнутыми носами: эту обувь оннаходил очень удобной и даже частенько выходил в ней к боярам, словно быпозабыв про сапоги и наслаждаясь негодующими взглядами почтенных мужей. – Вставай,теперь некого бояться.

– Ой, негоже, государь-Иванушка, – пробормотала Анастасия,подбираясь к краю широченной кровати, – негоже, чтобы мужчина – да к царице вложницу…

– Что? – резко обернувшись, Иван свел к переносице своигустые брови. – К ца-ри-це? Да какая ты царица?! Кем была, тем и осталась. Одномое слово – и в монастырь тебя свезут, забудут люди, что была на свете такаяНастька Захарьина. Слыхала небось, как мой батюшка Василий Иванович заточил вобители порожнюю женку Соломонию, а сам на матушке женился? Гляди, станешь мнеперечить…

Он не договорил и сердито сморщился: жена плакала. Тьфу ты,ну что за глупая баба!

Он бы страшно удивился, узнав, что «Настька Захарьина»надолго затаила обиду…

* * *

То чудилось Анастасии, будто муж младше и беззаботнее еебрата Никиты, то – старее и мудрее самого митрополита Макария. Он игралмилостями и опалами, как дитя малое – разноцветными камушками. Он умножал числолюбимцев, но еще больше наживал себе неприятелей среди отверженных. Он рассыпалво все стороны золото, словно это был желтый, или красный, или белый отборныйпесок – тот самый, который служители Истопничьей палаты ежедневно подвозили вКремль с Воробьевых гор и обновляли все дорожки, рассыпая в подсев, черезрешето, чтобы ложился ровно и чисто. Но порою становился вдруг скуп, начиналкричать, что и Шуйские, и Глинские равно перед ним виновны – расхитилисокровища великих князей, обездолили и его самого, и грядущее потомство, уШуйского прежде была всего только шуба мухояровая, из самого дешевогосуконишка, а теперь вон как разбогател! С чего, как не с ворованного? Надлежитимущество каждого из бояр перетряхнуть хорошенько: не завелось ли лишнегобогатства, кое пристало держать лишь в царевых палатах?..

Иногда Иван поражал жену добротой и сердечностью. Сутками непокидал царицыных покоев, лаская и голубя свою «агницу» или пытаясь научить ееиграть в свои любимые шахматы, в коих фигурки были выточены из слоновой кости иимели вид казанского воинства (Анастасия многозначительного движения фигурокотчего-то ужасно боялась, а значит, в ходах путалась и норовила сдаться напервых же минутах игры, чем несказанно сердила мужа), а если даже и срывался наохоту, возвращаясь лишь в полночь-заполночь, то непременно заглядывал вопочивальню жены: не плачет ли? не тошнится?

Тошнилась Анастасия частенько – ведь зачреватела если не спервой, то со второй ночи, и выпадало время, когда свет белый делался ей немил. Иван хоть и косоротился, глядя в ее зеленовато-бледное, потное послеприступов рвоты лицо, но был безмерно рад, что вскоре сделается отцом, потому кслабости жены относился терпеливо и приказывал прихотям царицыным всяческипотворствовать. А какие у нее особенные были прихоти? Разве что брусникимоченой хотелось непрестанно да еще холодной лапши куриной (вот непременночтобы с ледника, ни в коем случае не теплой!), а от всякой прочей снеди мутило.По счастью, студеная лапша государю тоже пришлась по вкусу, и он охотнотрапезничал с молодой царицей.

Так миновала весна, а в апреле начала гореть Москва. Лишьтолько полузимняя мартовская слякоть сменилась жаркими весенними суховеями,вздымающими пыль до небес и раздувающими всякую мало-мальскую искру, какзаполыхало с беспощадной внезапностью. Чуть ли не в один день, 12 апреля,загорелся Китай-город. От десятков лавок с богатым товаром, Богоявленскойобители и множества домов, лежащих от Ильинских ворот до самого Кремля иМосквы-реки, остались одни черные уголья. Густой, жирный дым проник в царскиепалаты, закоптив окна, стены и даже образа, которые перед Святой как раз началимыть грецким мылом, посредством грецких же губок, и подновлять.

Во дворце приключилась суматоха. Кто настаивал, что царьдолжен немедля покинуть Кремль, кто надеялся на скорое прекращение пожара.Митрополит Макарий был против того, чтобы оставлять столицу, и отослал гонцовво все церкви: ходить кругом огня с крестными ходами, неустанно служитьмолебны.

Иван, Анастасия и младший князь Юрий тоже прилежно билипоклоны пред образами. Однако когда высоченная пороховая башня взлетела от огняна воздух и, разрушив городскую стену, упала в реку, запрудив ее своимиобломками, царь понял, что не от всякого грома открестишься, и хмуро велелсобирать пожитки и перебираться на Воробьевы горы, в тамошний летний дворец.