Не уверен, что человек звучит гордо.

Лермонтов писал о «ребяческом разврате предков». Уже смотрел на их «роскошные забавы» с высоты подвигов его поколения, воспетых в «Юнкерских поэмах». Но это была тайная жизнь, тот самый «ребяческий разврат». А в явной жизни его княжна Мери едва не потеряла сознание, когда Печорин поцеловал ее щечку. До сексуальной революции было еще полтора века. Но какое роковое предвиденье подсказало этому мрачному мальчику: «Земля до молодых объятий Охотница…»

«Поэты русские свершают жребий свой, Не кончив песни лебединой…» Не кончив песни лебединой – чудо! Сознаемся, лебединая песня казалась нам отзвучавшей, спетой. Спетой до своего конца и до конца самого певца. Но нет… и ее не дали допеть. И кто ж это понял? Ростопчина.

Немолодая поэтесса. Пришла забрать свои стихи, в публикации коих ей отказано. В ожидании секретаря редакции читает эти вирши кассиру, выплачивающей гонорары авторам. Тоска и жалость рвут мою душу.

Что испытал бы пылкий Петрарка, который с пафосом просветителя столь пламенно обличал астрологов, если бы его воскресили и показали бы их триумф? «Назад, в кватроченто!» – вскричал бы бедняга.

Подлинное имя Фьяметты, музы Боккаччо, – Мария, дочь графа Аквино. На самом же деле она была побочной дочерью неаполитанского короля. Муж ее не оставил истории имени. Был Боккаччо высокого роста, пожалуй, красив, но полноват.

Все же как выиграли читатели, что ни Лаура, ни Фьяметта не стали писательскими женами. Недостижимость их украшала, а горечь художественнее радости. Сонеты Петрарки на смерть Лауры неизмеримо прекраснее тех, которые он посвящал живой, столь поразившей его Лауре. Примечательно, что оба поэта (один из них, как известно, был еще и автором «Декамерона») стали в свои поздние годы убежденными женоненавистниками.

В конечном счете высота личности – высота ее одиночества. Можно очаровывать общество, но все решает, каков ты есть наедине с самим собой.

И бурное и «домашнее» время! По поручению флорентийцев Боккаччо отвозил дочери Данте десять золотых гульденов в монастырь Святого Стефана – именно в нем она жила. Покаяние за изгнанье отца! В это же время его друг Пино де Росси тоже был изгнан, и Боккаччо писал ему, что для мудреца весь мир – отечество. Чем не божественная комедия?

Знаменитейший адвокат Федор Никифорович Плевако был внебрачным сыном ссыльного поляка и юной казашки Катерины. Я смотрю на его портрет. Волосы падают назад, усат, бородат, разрез глаз азиатский. Называл себя «тринадцатым присяжным». Не обходился и без елея при всей присущей ему иронии. «Судите не с ненавистью, а с любовью, только тогда достучитесь до истины». Судебная реформа шестидесятых сделала из сутяг героев. С непостижимой быстротой десятки напористых разночинцев нашли и утвердили себя на этом захватывающем ристалище состязательного суда. Для полного торжества оставалось сделать лишь шаг от уголовного до политического процесса. Когда Петр Акимович Александров своей речью добился оправдания стрелявшей в Трепова Веры Засулич, адвокаты, подобно великим актерам, стали властителями дум. Аплодируя пламенным златоустам, общество благословило террор. Тяга к зрелищу перевесила даже инстинкт самосохранения.

Любой комод одушевленней, чем О.

– Везет лишь дуракам.

– Хочу быть дураком.

В сегодняшней Франции расист Ле Пен со своим «национальным фронтом» стал, по существу, выразителем политических симпатий рабочего класса. Что и требовалось доказать.

Пока отечество будет испытывать тайную склонность, род недуга, к лидерам, делающим неверные ударения, не приходится ждать просвета.

Александр Первый знал предостаточно о заговоре будущих декабристов от Ивана Васильевича Шервуда и ровным счетом ничего не предпринял. То была странная, не очень понятая, неординарная натура, что бы ни писал о нем Пушкин. Сам Шервуд, получивший от Николая добавку к своей фамилии – Верный и сделав карьеру в охранной деятельности, в конце концов, так переусердствовал в своих политических провокациях, что угодил в Шлиссельбургскую крепость – доносчики все же плохо кончают.

Победители не из максималистов. У них – железная установка: быть вовремя, быть в том самом месте, быть тем, кого ждут, а не тем, кто выше, одним словом, не лучшим, а востребованным. Ибо уже давно замечено: предпочтительней быть коровой в Индии, нежели быком в Испании.

В жизни уметь не слишком задумываться – бесспорно, удача, но есть в ней опасность – мозг может полностью выйти из строя.

Наше тинэйджерство установило: мир – шар, а солнце – фонарь. Вот и все.

Прочел – от начала до конца – обнародованные дневники Нагибина. Грустно. Несчастный человек. Главная мука этой души – ощущение собственной недостаточности, само по себе весьма похвальное. Но это достоинство здесь обрело такое странное преломление, что стало глубочайшей ущербностью. Жить мог он лишь сегодняшней жизнью, решать – лишь сегодняшние задачи, приходил в отчаянье от пустяков («не пустили в Данию», «сорвали Голландию», «Тянут с фильмом. Да за что ж эти беды? Эти гонения? Эти страдания?»). Между тем он мечтал остаться в будущем, продолжать свою жизнь и после кончины. И поэтому, строя свой основательный, великолепно налаженный быт с его комфортом и благополучием, выпуская картины, меняя женщин, юношески любуясь собой («увел даму, побил ее мужа, съел бифштекс»), он в то же время сходил с ума от духовной неполноценности. Презирал расистов, но не мог скрыть удовольствия от лестного факта: он введен в редколлегию «Нашего современника».

Между тем уже подступала старость, времени становилось все меньше, и он все отчетливей понимал, как расточительно, ухарски, детски обошелся он с собственным дарованием – в самом деле не скупо отпущенным. Поняв не только умом, но и кожей, что срок на исходе, скоро конец, он сделал безумную, почти истерическую попытку пробиться в завтрашний день путем вызывающей откровенности. Старая мысль – чем выше талант, тем он искренней – показалась спасением. Последние повести – о мнимом еврействе, о связи с тещей – густо напичканы самыми тайными подробностями, обильным извержением спермы, ворохом самых интимных деталей. И вот наконец его дневники показывают эту решимость, как говорится, идти до конца, но доказать, что он может подняться над предрассудками внешних приличий, что талант ему это разрешает.

Это был радостный и вместе с тем расчетливый эксгибиционизм, но этот расчет оказался ошибочен. Его личность, сковывавшая его дар на протяжении десятилетий, пусть этот дар и не был чрезмерен, слишком уж с ним не совпадала – безумием было ее обнажить с такой неоправданной беспощадностью. Без всяких одежек она предстала значительно мельче, чем даже казалась. Но, видно, ослепнув еще при жизни, он рвался опубликовать дневники.