Пушкин называл поэзию глуповатой. Леонтьев называл сценичность пошлостью. Оба по-своему были правы, но авторы не должны смущаться – путь к адресату связан с маневром. На войне, в конце концов, как на войне. А война за внимание, за право быть выслушанным ведется до последнего залпа, и тут – победа или позор.

Уайльд одним своим замечанием, что любить искусство рационально – один из двух способов не любить его (первый способ – просто его не любить), изящно поставил под сомнение всю эстетическую науку.

Исходный плацдарм борьбы с традицией – нельзя вливать новое вино в старые мехи. Шатобриан шел еще дальше – утверждал, что обновление идей требует обновления стиля. Первооснова такой позиции – в сложившемся восприятии жизни (иной раз даже и неосознанном), укладывающемся в три слова: стиль – это всё. И человек, и политика, и быт, и искусство. Лихачев отмечал, что Иван Грозный писал так, как вел себя, – его поведение было, таким образом, его стилем, отразившемся в эпистолярном творчестве. Но известна и обратная связь. Стиль Хемингуэя, как мне представляется, сильно повлиял на его поведение. Возможно даже определил его. Кончилось это трагическим выстрелом. Он стал заложником своего стиля, продиктовавшего этот финал. (Порой чудится – финальная пуля была героической попыткой спасти этот стиль от его превращения в автопародию, черты которой он не мог не почувствовать и в «Островах в океане» и в «За рекой в тени деревьев».)

И все-таки согласиться с тем, что всевластие стиля безусловно, – это значит безмерно преувеличить эстетический потенциал человечества. Слишком хорошо, чтобы быть правдой! Шатобриановская убежденность выглядит определенной лестью. Наше художественное чувство не столь разборчиво и придирчиво. И обновившиеся идеи сплошь и рядом выражены традиционно – мессии заботятся о доходчивости, и новизна одежд то и дело прикрывает все те же привычные истины.

Приверженность к бытовой речи, в особенности к жаргону, как правило, делает самого автора не просто дотошным выразителем, но и частицей временного периода, очень недолгого, скоротечного. Возникают новые обороты, новые слова и словечки, угнаться за ними – напрасный труд.

Булгаков потому устоял, что с вызовом прибегал к архаике в своем лексическом отборе (впрочем, литературная речь всегда представляется архаичной). Конечно, в том был и его протест, его утверждение языка, как бы отмененного, смытого революционной стихией, но в результате он одержал чисто писательскую победу. Шекспир – драматург на все времена. И тут имеет свое значение независимость его словаря от публики, приходившей в «Глобус». Лавина подлинных мыслей и чувств требует слов, а не словечек. Не скоропортящийся сленг современника, а звон металла – язык времен.

Старый функционер Замятин сказал вчера в радиоинтервью, что реформа готовилась три десятка лет, все началось с реформы Косыгина – Лившица. Долго думал над тем, что сей сон значит, как сочетаются нынешний Лившиц и уж давно почивший Косыгин? Потом понял, что это была оговорка. Замятин имел в виду Либермана. Но кто же помнит теперь Либермана, а Лившиц – сегодняшняя телезвезда. Один семит сменить другого спешит… у каждой эпохи – свой.

Враги повязаны меж собою гораздо теснее, чем друзья. Тем более враги исторические. Кто помнит друзей Наполеона (да и были ли у него друзья?). Помнят герцога Веллингтона, Меттерниха, не говоря о Кутузове.

Книга Псалмов (или псалтырь) в переводе Наума Гребнева. Вот уж поистине дух иудейский – угрозы, проклятия, непокорство. Воинственно даже и благочестие.

Поиски грантов для эмигрантов.

Своеобразная красавица Васильева.

Железные люди для железных леди.

Стены пирамиды Хеопса консервировали звуки. Их удалось расшифровать. Разговор двух жрецов на хамитском наречии. Один спрашивает другого, куда ему положить украшения? Этот вполне бытовой вопрос, оттого что задан он так давно, двадцать шесть столетий назад, волнует больше, чем «быть иль не быть?». Дыхание времени, почти запредельного, как космос, как вечность – и трогает, и сообщает величие сказанным мимоходом словам.

Никто не думал, что Акакий Акакиевич в другое время, в другой стране вдруг окажется Шикльгрубером и придется платить ему страшную цену за украденную шинель. Чертов маленький человек! Когда же поймут, как он может быть страшен?!

Только очень большой талант имеет право на грубый вкус.

Сальери был могучий атлет. Кроме того, изобрел камертон. Да и музыку писал очень неплохо. Легко мог стать любимцем фортуны. Надо ж было ему столкнуться с Моцартом! Так и останется отравителем, завистником, ничтожной душой, хотя он и вряд ли в чем провинился. Человечество оберегает легенды гораздо самозабвенней, чем факты, тем более, когда эти легенды стали сюжетами произведений.

«Ecrasez l’infame!» – сейчас стало модно бранить Вольтера за эти слова. Забывают, сколько невинных людей подверглись мученьям и приняли смерть от невежественного, злобного клира.

Надо понять раз навсегда, что политики – особые люди. Одна лишь способность сжимать в объятиях прохвостов, деспотов и палачей требует определенных характеров и некоторых исходных качеств.

Главный закон сюжетостроения лучше всех сформулировали авиаторы: «Летит мотор, а все прочее ему мешает».

Эксперты и аналитики – люди, дающие за хорошие деньги плохие и вредные советы.

Есть утешительная притча для беспросветно скорбного часа. «Господи, – сказал Человек, – всегда идешь ты рядом со мною, я вижу твои следы на песке рядом с собственными следами. Но почему же во дни моих бед ты меня оставляешь, Господи, и вижу я только свои следы?» – «Нет, – отвечает Господь Человеку, – следы, что ты видишь – мои следы. В те дни я ношу тебя на руках».

При этих интимных отношениях, возникающих между героем и автором, симпатии автора столь же естественны, сколь неизбежны – вполне очевидно, что Гоголь симпатизирует Чичикову, а также Ноздреву и Собакевичу. А Хлестакова он просто любит – одаривает его всем чем может. Удачей, деньгами, общим восторгом. Сам ведь недавно был в его коже – молод, унижен, честолюбив, беден, как церковная мышь.

Великие люди приятны слабостями. Пирсон пишет, что Диккенс пришел на банкет, одетый с присущим ему щегольством – в атласной рубашке, расшитой узорами, в необычайно цветастом жилете. Тут Теккерей, его не любивший, смилостивился и сказал соседу: «Да, негодяй прекрасен, как бабочка. Особенно в районе манишки». Сам Теккерей любил подчеркивать, что он джентльмен и аристократ.

В политике побеждают клоуны. Клоун – широкое понятие (есть и трагические клоуны), но все же достаточно определенное. Гитлер был выдающийся клоун. И Муссолини – блестящий клоун. Есть и отечественные примеры.

Каверин был, в общем, одним из многих