– Товарищ Агапкин, вы бы растолкали его хорошенько, –взмолился водитель, – седьмой час, мне в гараж успеть заскочить, и вам уж поразаступать на службу.

– На службу! – испуганно повторил Петерс. – Нет, сначаладомой, на Сивцев! Поехали на Сивцев.

Он наконец назвал адрес, и через двадцать минут Федор втащилего на третий этаж бывшего доходного дома. Петерс сумел найти ключи в карманекуртки, но никак не мог попасть в замочную скважину. Руки его тряслись. Федороткрыл дверь и хотел тут же уйти, но Петерс не отпустил его. По бледнымщетинистым щекам несгибаемого чекиста катились слезы.

– Товарищ Агапкин, тебя как зовут?

– Федор.

– Федя, давай, что ли, чаю выпьем? Плохо мне, Федя, совсемплохо. Не уходи.

В квартире было тихо, чисто. В ванной из крана текла теплаявода. Федор заставил Петерса умыться, отвел его в гостиную, усадил на диван. Отпрежних хозяев осталась добротная дубовая мебель и несколько акварельныхпортретов, писанных одной и той же, искусной и легкой рукой.

Пожилой господин с аккуратной бородкой, в пенсне. Белокураядородная даме в газовом шарфе на плечах. Круглолицый подросток в гимназическойтужурке. Барышня с роскошными пепельными косами, в голубом русском сарафане, свеночком из васильков на голове.

– Гуд морнинг, ледиз энд джентльмен, – пропел Петерс,шутовски поклонился портретам, на заплетающихся ногах добрел до дивана и упална него лицом вниз.

Федор нашел в кухне жестянку с настоящим черным чаем, разжегпримус. В буфете в вазочке лежало несколько кусков колотого сахару, белыесухари в ситцевом мешочке.

Петерс выпил стакан крепкого чаю, сжевал сухарь, закурил ипроизнес уже совсем другим, вполне трезвым голосом:

– Вот так-то, Федя. Такие дела. Не выношу я женских рыданий.Вообрази. Несчастнейшее в мире существо тихо, безнадежно плачет перед тобой, аты, вершитель революционной справедливости, должен ее допрашивать. Сволочи мывсе, Федя. Мразь кровавая. Я, знаешь ли, вообще не пью. А тут развезло.

– Ничего, товарищ Петерс, с каждым может случиться, – мягкозаметил Федор, – работа нервная, время тяжелое.

– С каждым? – он прищурил воспаленные глаза. – Нет, врешь.Это злодейство особенное, нечеловеческое. Когда ее уводили, я думал, невыдержу. Хотелось достать револьвер, перестрелять их всех к черту либо самомусебе пулю в лоб. Она же мне поверила, дурочка, стала рассказывать о себе, какдоброму другу. Впрочем, она всем верила и готова была первому встречномуоткрыть душу. Только никто слушать не хотел. Сумасшедшее, безобидное итрогательное существо.

– Товарищ Петерс, вам бы поспать немного.

– Боишься? – он криво усмехнулся. – Думаешь, сейчас вотвыложу тебе то, чего знать нельзя, наболтаю спьяну, а потом опомнюсь и стануискать способ от тебя, ненужного свидетеля слабости моей, избавиться?

– Боитесь вы, а не я, товарищ Петерс. Однако ж напрасно. Ничегоя никому не расскажу.

– Правильно. Не расскажешь. Ты умный, и жизнь тебе дорога.Пикнешь об этом хоть слово – умрешь страшной смертью. Да и не поверит тебеникто. А мне надо выговориться, иначе сгорю изнутри. Стану живым мертвецом, какЯшка Свердлов. Он смердит. Принюхайся! Яшка труп, и трупом воняет.

– От Свердлова всегда пахнет одеколоном, – возразил Федор.

– Так он потому и душится, чтобы смрад заглушить. ЯшкаСвердлов труп! Вурдалак! Ни жалости в нем, ни совести. Но и я такой же, и всемы. Ты, Федя, тоже скоро станешь вурдалаком, если тебя Яшка не грохнет. Он тебялюто ненавидит, ревнует Ильича к тебе. А мне, например, ты нравишься. Глаза утебя человеческие, не свинячьи, не волчьи. Но, впрочем, это вопрос времени. Би,ор нот ту би. Зет из зе квесчен. Гуд квесчен. Квесчен фор эвер.

– Товарищ Петерс, вам уже лучше? – вежливо осведомился Федори взглянул на часы.

– Мне хуже. Ты же вроде доктор? Вот, изволь, май диар,оказать мне медисен хелп. Раз уж попался на моем скорбном пути, изволь слушать.Мне надо выговориться, иначе сдохну.

– Это не я вам попался, а вы полезли под колеса.

– Полез. Надеялся, раздавит насмерть. Нет, вру. Умирать нехочу. Знаешь, как душу жжет? Литл Мери хед а шип. Слышал эту английскуюпесенку? У крошки Мери была овечка. А у крошки Фейги ни черта не было, толькоединственная ценная вещь. Пуховая шаль, подарок Мани Спиридоновой. Они с Манейвместе сидели в Акатуе. За что сидела Маня, все знают. А за что Фейга, как тыдумаешь?

– Понятия не имею.

– Фейга сидела за любовь. Никогда она не была анархисткой,террористкой, эсеркой, ни левой, ни правой, ни в какой партии не состояла. Девочкаиз хорошей еврейской семьи, тихая, нежная. Угораздило ее в шестнадцать летвлюбиться в одесского уголовника Яшку Шмидмана. Яшка чистил банки, почтовыеотделения, с бандой своей не щадил даже богоугодные заведения и мастерскиебелошвеек. Но после девятьсот пятого стал величать себя Виктором Гарским,анархистом-коммунистом, и, чтобы утвердиться в этой новой благородной роли,замыслил грохнуть киевского генерал-губернатора. Бомбу пытался изготовитьсамостоятельно, в купеческой гостинице на Подоле. Фейга ничего про это незнала, пришла к нему в номер. Вот тут бомба и взорвалась. Яшка успел сбежать, аФейгу ранило, контузило, и попала она прямо в руки полиции. Яшку не выдала, всевзяла на себя. Из-за малолетства ей заменили смертную казнь бессрочной каторгой.Пошла на каторгу смиренно, как овца, и десять лучших своих лет провела вАкатуе. Ослепла, оглохла. А Яшку все равно взяли, после очередного ограбления,в девятьсот восьмом. Надо отдать ему должное, он попытался спасти крошку Фейгу,заявил прокурору Киевского окружного суда, что он является именно тем лицом,которое принесло в купеческую гостиницу взорвавшуюся там бомбу, и чтоосужденная по этому делу военно-полевым судом мещанка Фейга Каплан непричастнак совершению означенного преступления.

– Ее должны были освободить после этого, – заметил Федор.

– Не освободили. – Петерс грустно покачал головой. – Послалибумагу по инстанциям, да бумага затерялась. Фейга вернулась с каторги тольковесной семнадцатого, когда освобождали по указу Керенского всех политических.Семья ее к этому времени эмигрировала в Америку. И вот она, одинокая, слепая,глухая, стала разыскивать свою любовь, Виктора Гарского. Встретилась с ним вХарькове, этим летом. Перед свиданием пошла на базар и все свое драгоценноеимущество, пуховую шаль, сменяла на кусок французского мыла.

Петерс затушил папиросу и тут же закурил следующую. Дым вгостиной стоял плотными сизыми слоями. Федор открыл окно, с улицы повеяловлажной свежестью. Утро было сырым, холодным. Солнце выглянуло только нарассвете, а теперь опять спряталось. Небо затянули тучи, мелкий дождь застучалпо карнизу. Бывшие хозяева уютной квартиры смотрели со стен и вместе с Федоромслушали странный, сбивчивый рассказ заместителя Дзержинского.