Я устало махнул рукой.

– Ладно, тащите свою. Но выступать буду.

Первое программное выступление я в самом деле решил сделатьв стенах родного университета, где преподавал лет десять, где знаю все старшееруководство, да и меня многие помнят, хотя часть этих многих вспоминает с тихимужасом.

Репортеры ждали у центрального входа, но служба безопасностипровела меня через черный ход, там нет посторонних, а оттуда мы проследовали вкабинет ректора. Он вышел встретить, мы подали друг другу руки, я не был с нимдружен раньше, но смутную взаимную симпатию испытывали, хоть и принадлежали кнесколько разным философским школам.

– Борис Борисович, – произнес он с чувством, – вотуж не ожидал, что один из наших профессоров пойдет в политику! Я имею ввиду, так высоко. Да еще так стремительно и сенсационно. Все-таки отпрофессорского состава все ждут солидности, окаменелости, даже ископаемости…

Он проводил меня в кабинет, там уже расположились Когут,проректор, филолог номер один в России, и Уланцев, декан философскогофакультета.

Ректор объяснил:

– Пока там заполняется зал, успеем чайку или кофейку. Илипредпочитаете поэкстраординарнее?

– Что вы имеете в виду? – спросил я.

– Теперь в моде всякие добавки…

– Професору надлежит быть старомодным.

– Тогда кофейку?

– С превеликим удовольствием.

Мы обменялись рукопожатиями с Когутом и Уланцевым,шевельнулось теплое чувство к этим недавним коллегам, хотя оба смотрят, как наопасного зверя, вселившегося в шкуру нормального по всем показателямпрофессора.

Незнакомая девушка внесла на подносе чашки с дымящимся кофе,сливки, сахар, фруктозу и с десяток крохотных бутербродов.

Мы расселись, даже здесь соблюдая иерархию, раньше я никогдав этом кабинете не сидел так высоко. Пару минут прихлебывали кофе молча, всепоглядывали на меня с осторожностью. Я вроде бы прежний Зброяр, но тогознали как облупленного, хоть и несколько сторонились из-за радикальныхвзглядов, но сейчас я вообще непонятная и грозная величина, вродеприближающейся к Солнечной системе темной звезды. То ли разнесет все вдрызг, толи разнесет не все, или же в лучшем случае пройдет мимо, вызвав толькомагнитные бури, наводнения и гибель каких-нибудь динозавров.

– И что будущее нам готовит? – заговорил состорожностью Когут. – Учить мне английский, китайский или автоматКалашникова?

– Что-то слишком часто об этом спрашивают, – заметиля. – Когда люди еще не могут оформить чувства в ясные четкие мысли, атолько ощущают приближение грозы или потрясения основ, это проявляется в видеаллергии, псориаза или чесотки – я имею в виду, как вы уже поняли, анекдоты.

Это они не поняли, но, когда разъяснил, закивали, что да,понятно, именно в анекдотах и проявляется первичная реакция общества наприближающиеся потрясения, социальные сдвиги, изменения в моральных ценностях.

– А насчет языка, – произнес я состорожностью, – то красив наш русский язык, очень красив. Даже наряден…Я понимаю, что преподавать его – одно удовольствие.

– Не могу не согласиться, – сказал Когут с превеликимудовольствием. – Но почему так печально? Есть причины?

Сам знаешь, мелькнуло у меня в голове, но ответил вежливо:

– Потому что это язык песен. Это язык большой и вольнойдуши! В русском языке особая красота, которой нет в английском, красотазвучания, когда смысл неважен, когда, как у нас верно говорят, «душа поет».Пение души заменяет смысл, что единственно верно для поэзии, ведь поэзия –это голос сердца, но ни в коем случае не ума, ум только все портит…

Когут слушал с удовольствием, переспросил:

– А где же «но»? Я отчетливо слышал его винтонации.

– Вот-вот, – сказал я, – в интонации. Интонациямирусский язык тоже богат, как никакой другой. Однако же за последние десять лет,едва подняли железный занавес, в русский язык хлынуло столько английских слов,что их уже половина, если не больше…

Уланцев фыркнул:

– Мода!

– Если бы, – сказал я невесело. – Увы, английскийязык куда больше подходит для общения в научной среде… да что там научной. Мысами не можем обходиться без этих «менеджментов», «ваучеров», я уж не говорюпро «коммунизмы» или «капитализмы». У каждого у нас на столе комп, всепринимаем факсы, отправляем емэйлы, ходим на сайты, скачиваем драйверы…И не потому, что русских слов таких нет, мол, опередили, но по-русски всебудет длинно и неуклюже.

Ректор прислушался к разговору, вставил:

– Был я в Прибалтике, а потом еще и в Финляндию заехал поделам наших соотечественников. Ну, скажу вам, и языки там… Понимаю, почему тамвымрут первыми, как бы ни цеплялись за свои национальности! У них слова,как железнодорожное полотно, безразмерные. Молодежь, что из-за этого с родногоязыка переходила на русский, теперь старается даже между собой шпрехать наанглийском. Ну пусть спикать. А русский язык по длиннотам как разпосредине между финским и английским. Что делать, все мы стараемся выбиратьслова покороче, так речь звучит умнее, энергичнее.

Когут сказал с неудовольствием:

– Что-то вы в не ту степь заехали. Все наши классики говорято красоте русского языка! О его богатстве, певучести и звучности. Дажемногозвучности!

– Он и хорош, – согласился я. – Для того времени,когда жили те классики. Тогда компьютеров не было, только батраки да кареты.Русский язык хорош для простых понятий, для вещей, для описания погоды. Но длянауки, философии, техники – нужен точный и емкий язык, желательно – скороткими словами. Думаю, для языка науки ни одно слово из финского неподойдет, в то время как в английском языке трехсложное слово уже редкость!А у нас… вы же помните старый анекдот, когда англичанину дали выучить однутолько фразу: «Берег был покрыт выкарабкивающимися лягушками». Так вот тотангличанин до сих пор выкарабкивается.

Когут пару раз отхлебнул кофе, поморщился, спросил невесело:

– И что же, Борис Борисович, нам всемпереквалифицироваться?.. Или из действующего филолога я стану специалистом помертвым языкам?

Остальные молча занимались кофе, я сказал с горечью:

– Зачем так трагически? Русский язык будет жить еще долго.Но не вечно.

Уланцев кашлянул, деликатно вклинился в разговор:

– Простите, что перебиваю, но давайте признаем честно, что,несмотря на прекрасное… даже прекраснейшее прошлое, у русского языка достаточногрустное настоящее. Согласны? И нет будущего. Ладно, не буду говорить оего бедности, чтобы не задевать ваших и наших чувств, но, скажем, он останетсятаким же прекрасным, как латынь или древнегреческий, его будут изучать так жетщательно, как хеттский… нет, на русском все-таки намного больше памятниковмировой литературы, философии… его будут изучать на историческом факультете,нет, на факультете исторической филологии. Но – и только! В мире науки,технологий, компьютеризации – у него нет будущего. Так что я поддерживаюнашего Бориса Борисовича с его дикой и вместе с тем трагически правильной идеейсдаться Западу.