– Не смотри, – рявкнул на меня Джан, заставляя отвести взгляд от кровавого месива моих собственных рук. Я зажмурилась, не смея даже вздохнуть, лишь удивляясь тому, что в моем теле, раздираемом от боли на части, все еще бьется сердце.

В воздухе разлился знакомый запах мелитной мази. Я старалась не стонать, когда грубые пальцы Джана задевали особо истерзанные участки ладоней. Он щедро намазал мои руки толстым слоем, а потом прижал к себе и долго баюкал, пока сквозь мои стиснутые зубы не выскользнул стон облегчения.

Я отчетливо ощущала, как мазь втягивается в обнаженные ткани и сплетается в тонкую пленку, надежно запечатывая пульсирующую боль.

– Ты как?

– Хорошо, – ответила я про руки. Насчет остального еще не определилась.

– Пошевели пальцами.

Я невольно скосила глаза вниз на свои руки. Теперь, когда кровь остановилась, мне было видно, что кончики пальцев почти не пострадали и послушно дергались в ответ на мои усилия. Хуже всего было в центре ладоней с обеих сторон.

– Будут шрамы, – спокойно отметил Джан и легонько подул на мои онемевшие неуклюжие пальцы.

– Нарисую татуировку, как Эйдан, – с облегчением прошептала я и неожиданно для самой себя хихикнула.

Черт возьми, мне было больно! Мне было так больно, что я не сразу сообразила, что жива. Что я не исчезла, не растворилась. Я тут и смешно переживаю из-за каких-то рук. Я живая!

– На одной руке будет дракон, а на другой птичка, – пояснила я, попеременно поднимая ладони, пытаясь найти красоту в уродливых распахнутых ранах.

– Почему птичка? – удивился Джан.

– Есть песня про нее. Мэйли мне пела. Особенная для меня песня. Хорошая.

– Даже так? – усмехнулся Джан и одобрительно улыбнулся. – Мне нравится твой выбор. У нас есть поверье, что дремлющего дракона однажды разбудит птичка, и в стране начнется новая эра. Эра всеобщего процветания и счастья. Эра пробужденного дракона.

Простая песня о птичке, которая пережила самую темную ночь и теперь с надеждой ждет весну, чтобы начать новый виток жизни, теперь открылась для меня с новой стороны. В ней было всего так много. И смирения перед темнотой, и грусти оттого, что темнота неминуемо вернется, но между одной черной ночью и другой будет целый год жизни. Песня о предвкушении пьянящего аромата весны, об ожидании чуда, и понимании, что все временно – и плохое, и хорошее.

– Я бы не смогла убить Одасо.

Джан усмехнулся, подул еще раз мне на ладонь, прижался к ней губами, словно пробуя, застыла ли пленка мелитной мази, и проговорил:

– Не смей жалеть его.

Джантар обнял мое лицо ладонями и мягко поцеловал. Сладко, нежно, но когда он скользнул языком внутрь, я невольно дернулась. Поцелуй не действовал на меня, не распалял, не пробуждал желание, а все потому, что мое сердце было в другом месте: среди льдов и мрачных лесов, в комнатах с вечно горящими каминами, где Тахир терпеливо собирал меня по кусочкам.

Есть вещи, которые меняют наши души.

– Ты нужна мне, возвращайся – хрипло выдохнул Джан мне в лицо.

Ох, Демон, что мы с тобой знаем о любви? Столкновение или нежное переплетение. Крики страсти или пение души. Дрожь до хрипоты или тишина до слез.

Я любила когда-то Джантара, но смешной детской любовью, в которой слишком эгоизма, страсти и желания присваивать. Обжигающая влюбленность, от которой немеют коленки и сердце сладко замирает в груди. Опасная страсть, растворяющая незрелые души.

Но теперь я точно знаю, кто я, нашла свое место и … оно не рядом с Демоном. Другой мужчина подарил мне чувства, в которых я настоящая, а не эхо чужой любви.

С нежностью провела по щеке Джантара, которого окончательно отпустила, и искренне пожелала ему отпустить меня и отпустить Акину.

– Ты заслужил счастье, Джан. Полноценное, не отравленное.

Будь свободен. От тени старой любви, от оков чужой силы, от навязанной ненависти и от собственных воспоминаний. Будь свободен от чувства вины и от себя.

– Спасибо, что пришел.

Он молча прижался губами к моему лбу. Прощался. – Что теперь будет?

– Я вернусь в столицу и продолжу делать то, что делал. Вернее, то, что делал мой отец.

– И все?

Мне казалось нелепым, что весь мир прошел важную точку в своей истории, возможно, сменил курс и, похоже, вряд ли это заметил.

– Мне придется заново оценить все принятые государственные решения – для чего принималось каждое из них? Да и поддержки у меня больше не будет. – Джан нахмурился, чем больше он говорил, тем явственнее в его голосе звучал металл: – По моим последним ощущениям Ясагай-кхаин был при смерти. Возможно, к моему возвращению его уже не станет. Неизвестно, кого теперь император посадит у правой руки. И что станет со жреческим орденом? Не представляю, как все теперь будет выглядеть…

Я невольно улыбнулась. Джантар вскинул на меня глаза и потребовал:

– Скажи!

– Ты справишься.

***

Немного ранее…

Тахир медленно шел к выходу сквозь алые пульсирующие вспышки чужой воли. Каждый шаг от пещеры с озером давался ему с невероятным трудом. В голове гремели барабаны чужих приказов, тело едва слушалось, и только глаза Николь, мерцающие недавно в темноте, верным образом вели его прочь от разъедающей злобы, от гнилого безумия и кровавой ярости. Шаг. Шаг… до полной темноты.

Оглушенный и раздавленный, Тахир не слышал, как мимо него уверенно прошел Джантар.

Очнулся, лишь когда схлынуло давление фальшивого бога, умело выворачивающего разум. Несколько минут Тахир сидел, заново привыкая к удивительной тишине и мирной ясности в голове, а потом подскочил и бросился обратно.

Голос Джантара он услышал раньше, чем стоны Николь. Коварное эхо сплетало искореженные звуки в причудливую смесь, наполненную чужой интимностью.

Ноги сами собой замедлились.

Не в силах объяснить себе, зачем он так поступает, Тахир бесшумно подошел к пещере с озером и замер в проходе, рассматривая, как Джан целует Николь. Привычная картина резала, будто по живому.

Даже на ревность не оставалось сил. Ощущая себя нестерпимо лишним, Тахир тихо развернулся и ушел. Больше нечего ждать.

Когда заканчивается битва, воину остается только собрать уцелевшие части себя и вернуться к своим корням.

Теперь есть кому о ней позаботиться. А ему… А ему останутся сны, где Николь будет приходить, сверкая своими невозможными глазами, садиться на его бедра и гладить ладонями прямо по сердцу.

Джантар Юндай, очевидно, совершил то, что Тахир сделать оказался не в силах. Спас ее.

Талиса сидела, прислонившись к огромному валуну, страшно бледная, вся в крови, лишь лицо чистое, видимо, Эйдан уже умыл. Он вставил ей сигарету в зубы и поднес магниво. Талиса, закрыв глаза, затянулась и надсадно закашляла багровым дымом, Эйд только и успел подхватить вывалившуюся из ее рта сигарету.