Ложе было в полутьме, закрываемое от луны колонной, но отступеней крыльца тянулась к постели лунная лента. И лишь только прокураторпотерял связь с тем, что было вокруг него в действительности, он немедленнотронулся по светящейся дороге и пошел по ней вверх прямо к луне. Он дажерассмеялся во сне от счастья, до того все сложилось прекрасно и неповторимо напрозрачной голубой дороге. Он шел в сопровождении Банги, а рядом с ним шелбродячий философ. Они спорили о чем-то очень сложном и важном, причем ни одиниз них не мог победить другого. Они ни в чем не сходились друг с другом, и отэтого их спор был особенно интересен и нескончаем. Само собой разумеется, чтосегодняшняя казнь оказалась чистейшим недоразумением – ведь вот же философ,выдумавший столь невероятно нелепую вещь вроде того, что все люди добрые, шелрядом, следовательно, он был жив. И, конечно, совершенно ужасно было бы дажепомыслить о том, что такого человека можно казнить. Казни не было! Не было! Вотв чем прелесть этого путешествия вверх по лестнице луны.

Свободного времени было столько, сколько надобно, а грозабудет только к вечеру, и трусость, несомненно, один из самых страшных пороков.Так говорил Иешуа Га-Ноцри. Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшныйпорок.

Вот, например, не струсил же теперешний прокуратор Иудеи, абывший трибун в легионе, тогда, в долине дев, когда яростные германцы чуть незагрызли Крысобоя-великана. Но, помилуйте меня, философ! Неужели вы, при вашемуме, допускаете мысль, что из-за человека, совершившего преступление противкесаря, погубит свою карьеру прокуратор Иудеи?

– Да, да, – стонал и всхлипывал во сне Пилат.

Разумеется, погубит. Утром бы еще не погубил, а теперь,ночью, взвесив все, согласен погубить. Он пойдет на все, чтобы спасти от казнирешительно ни в чем не виноватого безумного мечтателя и врача!

– Мы теперь будем всегда вместе, – говорил ему во снеоборванный философ-бродяга, неизвестно каким образом вставший на дорогевсадника с золотым копьем. – Раз один – то, значит, тут же и другой! Помянутменя, – сейчас же помянут и тебя! Меня – подкидыша, сына неизвестных родителей,и тебя – сына короля-звездочета и дочери мельника, красавицы Пилы.

– Да, уж ты не забудь, помяни меня, сына звездочета, –просил во сне Пилат. И, заручившись во сне кивком идущего рядом с ним нищего изЭн-Сарида, жестокий прокуратор Иудеи от радости плакал и смеялся во сне.

Все это было хорошо, но тем ужаснее было пробуждениеигемона. Банга зарычал на луну, и скользкая, как бы укатанная маслом, голубаядорога перед прокуратором провалилась. Он открыл глаза, и первое, что вспомнил,это что казнь была. Первое, что сделал прокуратор, это привычным жестомвцепился в ошейник Банги, потом больными глазами стал искать луну и увидел, чтоона немного отошла в сторону и посеребрилась. Ее свет перебивал неприятный,беспокойный свет, играющий на балконе перед самыми глазами. В руках укентуриона Крысобоя пылал и коптил факел. Держащий его со страхом и злобойкосился на опасного зверя, приготовившегося к прыжку.

– Не трогать, Банга, – сказал прокуратор больным голосом икашлянул. Заслонясь от пламени рукою, он продолжал: – И ночью, и при луне мненет покоя. О, боги! У вас тоже плохая должность, Марк. Солдат вы калечите...

В величайшем изумлении Марк глядел на прокуратора, и тотопомнился. Чтобы загладить напрасные слова, произнесенные со сна, прокураторсказал:

– Не обижайтесь, кентурион, мое положение, повторяю, ещехуже. Что вам надо?

– К вам начальник тайной стражи, – спокойно сообщил Марк.

– Зовите, зовите, – прочищая горло кашлем, приказалпрокуратор и стал босыми ногами нашаривать сандалии. Пламя заиграло наколоннах, застучали калиги кентуриона по мозаике. Кентурион вышел в сад.

– И при луне мне нет покоя, – скрипнув зубами, сам себесказал прокуратор.

На балконе вместо кентуриона появился человек в капюшоне.

– Банга, не трогать, – тихо сказал прокуратор и сдавилзатылок пса.

Прежде чем начать говорить, Афраний, по своему обыкновению,огляделся и ушел в тень и, убедившись, что, кроме Банги, лишних на балконе нет,тихо сказал:

– Прошу отдать меня под суд, прокуратор. Вы оказались правы.Я не сумел уберечь Иуду из Кириафа, его зарезали. Прошу суд и отставку.

Афранию показалось, что на него глядят четыре глаза –собачьи и волчьи.

Афраний вынул из-под хламиды заскорузлый от крови кошель,запечатанный двумя печатями.

– Вот этот мешок с деньгами подбросили убийцы в дом первосвященника.Кровь на этом мешке – кровь Иуды из Кириафа.

– Сколько там, интересно? – спросил Пилат, наклоняясь кмешку.

– Тридцать тетрадрахм.

Прокуратор усмехнулся и сказал:

– Мало.

Афраний молчал.

– Где убитый?

– Этого я не знаю, – со спокойным достоинством ответилчеловек, никогда не расстававшийся со своим капюшоном, – сегодня утром начнемрозыск.

Прокуратор вздрогнул, оставил ремень сандалии, который никакне застегивался.

– Но вы наверное знаете, что он убит?

На это прокуратор получил сухой ответ:

– Я, прокуратор, пятнадцать лет на работе в Иудее. Я началслужбу при Валерии Грате. Мне не обязательно видеть труп для того, чтобысказать, что человек убит, и вот я вам докладываю, что тот, кого именовали Иудаиз города Кириафа, несколько часов тому назад зарезан.

– Простите меня, Афраний, – ответил Пилат, – я еще непроснулся как следует, отчего и сказал это. Я сплю плохо, – прокураторусмехнулся, – и все время вижу во сне лунный луч. Так смешно, вообразите. Будтобы я гуляю по этому лучу. Итак, я хотел бы знать ваши предположения по этомуделу. Где вы собираетесь его искать? Садитесь, начальник тайной службы.

Афраний поклонился, пододвинул кресло поближе к кровати исел, брякнув мечом.

– Я собираюсь искать его недалеко от масличного жома вГефсиманском саду.

– Так, так. А почему именно там?

– Игемон, по моим соображениям, Иуда убит не в самомЕршалаиме и не где-нибудь далеко от него. Он убит под Ершалаимом.

– Считаю вас одним из выдающихся знатоков своего дела. Я незнаю, впрочем, как обстоит дело в Риме, но в колониях равного вам нет.Объясните, почему?