Кто-то хватает меня за плечи и вздергивает с такой силой,что я на несколько мгновений зависаю в воздухе. Но как только руки на моихплечах разжимаются, я снова шлепаюсь на колени – ноги меня не держат. Рукиснова вцепляются в мои плечи, и кто-то рычит прямо над моим ухом:

– Вы ранены? Вы в порядке, мадемуазель?

Перед глазами клубится радужный туман, я никак не могуобрести крепости в ногах, поэтому хватаюсь за что-то, что чернеет передо мной,пробиваясь через этот туман.

– Поосторожнее, – бурчит это «что-то», – вы мне шеюсвернете.

Встряхиваю головой. Наконец-то в глазах у меня проясняется,и я вижу, за что держусь. Вернее, за кого. Это огромный плечистый полицейский вчерной форме. Вдобавок он и сам черный.

Смотрю на него и медленно качаю головой, не веря своимглазам. Тем более что перед ними все расплывается.

– Вы спасены, мадемуазель, – рокочет полицейскийуспокаивающе, – все обошлось. Ну, ну, не надо плакать. Все уже кончилось,посмотрите!

Он осторожно поворачивает меня, и я вижу Клоди, которуюподнимает с полу другой полицейский, на сей раз белый. Ну, относительно белый:у него очень загорелое лицо и руки.

– Что он хотел от вас, медам? – твердит он. – Что он хотел?

Я ничего не могу сказать. Клоди тоже. Смотрит безумнымиглазами по сторонам, потом видит меня, и тут происходит нечто странное: лицо еесобирается в комок морщин, и она разражается рыданиями.

Продолжаю осматриваться. В дверях – еще один полицейский.Рядом с ним маячит какая-то несуразная тощая фигура в пятнистом комбинезоне. Яее уже видела. Видела и несколько минут назад, и раньше, еще раньше! Но наголове фигуры теперь нет черной «чеченки», и я вижу лицо мальчишки летпятнадцати: рыжего, конопатого, голубоглазого, перепуганного до того, что унего посинели губы.

– Ты кто? – спрашиваю осипшим голосом.

– Доминик… – выталкивает он из трясущихся губ, а потомопускает глаза, разглядывая что-то, лежащее на полу. Вздрагивает, прижимает клицу свою скомканную шапку-»чеченку» и плачет тоненьким, отчаянным, детскимплачем.

Я тоже смотрю вниз и вижу прежде всего мужскую руку. Ладоньзалита кровью, и я вижу, как кровь толчками выливается из раны, разворотившейруку.

Я не боюсь вида крови. Принимая роды, я вижу ее достаточно.Но среди той крови обретают жизнь новые существа, а та, что сейчас передо мной,пророчит смерть. Я знаю это так же точно, как если бы кто-то ведающий шепнулмне об этом на ухо.

Я веду взглядом от ладони вверх по руке, к простреленному,тоже залитому кровью плечу. Иса лежит на полу с закрытыми глазами,мелово-бледный, с заострившимися почти до неузнаваемости чертами. Рядом стоитна коленях молодой черноволосый полицейский с сумрачным выражением лица иприжимает к его шее красную тряпку. Да ведь это носовой платок, которыйкогда-то был белым!

– Клоди! – кричу я. – Дайте что-нибудь, бинты, дайте чемперевязать. Пустите меня, я врач!

Я подскакиваю к полицейскому, падаю рядом на колени, но онкачает головой:

– Пуля перебила артерию, мадемуазель. Я делаю все, что могу,держу, пока могу, мы уже вызвали «Скорую»…

– Надо пожарных, – бормочу я. – Они приедут быстрее! Надопозвонить по номеру 17!

Вдруг я чувствую, будто что-то ледяное касается моего лица.Безотчетно провожу рукой по лбу, по щекам, но ощущение не исчезает. И тут явижу, что Иса открыл глаза и смотрит на меня.

– Иса, – чуть слышно говорю я, – ты меня узнаешь?

Полицейский нервно дергается, и я понимаю, почему: я говорюпо-русски. Я кладу руку на его пальцы, которые прижимают к ране платок, ипродолжаю:

– Ты мог видеть меня раньше, не в Мулене? Вспомни!

– Где? – слабо, чуть слышно выдыхает он. – Раньше… где?

– В Дзержинске. В роддоме. Помнишь? Цыганка, беременнаяцыганка со взрывным устройством под юбкой. Ты был в милицейской форме. Это былты?

Он опускает ресницы, мгновение молчит, потом снова поднимаетна меня глаза:

– Да. Точно. Докторша… Тебя прикрыл дверью тот парень, ккоторому мы посадили в машину Зарему. У меня было дурное предчувствие… Я хотелотвезти ее сам, но мой напарник настаивал, говорил, что так будет безопасней… Ябудто знал, что все пойдет не так! А потом поехал все-таки в роддом, думал, чтоуспею что-то исправить, если произойдет сбой. Но не успел…

– Какое счастье, что ты не успел! – от души выпаливаю я. –Вы хотели взорвать не что-нибудь, а роддом! Ну почему, почему такаяжестокость?!

– Война не спрашивает, почему. Вы убиваете наших детей, мы –ваших.

– Мы? – спрашиваю я, не узнавая своего голоса. На мигперестаю видеть, все плывет, и я понимаю, что плачу. Плачу и кричу во весьголос: – Мы убиваем ваших детей? Да мы помогаем родиться на свет новым детям!Любым. Всяким! Мы пытались спасти даже эту вашу Зарему, даже ее ребенка! Тычто, с ума сошел со своей войной? Беременную женщину превратить в бомбу? Как вымогли ее заставить?

– Она знала, на что шла, – равнодушно говорит Иса. – Онабыла настоящая шахидка, она знала свой долг и исполнила бы его… если бы не ты…

– К сожалению, я тут ни при чем, – признаюсь я с горечью. Сгоречью и стыдом.

Он смотрит на меня с ненавистью, а между тем меня нужнотолько презирать. Я ничего не сделала, ничего! Я не заслужила ни его ненависти,ни чьего бы то ни было уважения. Я только бегала, бегала… хотя за мной никто негнался!

– Я убил бы тебя, если бы вспомнил, – шепчет Иса. – Убил бы…если бы смог! Но я еще и сейчас могу…

И он вдруг с неожиданной силой отталкивает от себяполицейского. Кровь вырывается из раны мощным толчком, и Иса, успевший чутьприподняться на здоровой, непростреленной руке, валится навзничь. Несколькосодроганий – и глаза его тускнеют.

– О черт, Марсель, да ведь он умер! – восклицает чернокожийполицейский. – Не миновать тебе служебного расследования, идиот! Мало чтоподстрелил преступника, так еще и… Какого черта ты не держал его?

– Да он сам рванулся, честное слово, сержант! – оправдываетсяМарсель. – Я просто не успел!