Я не задаю дурацких вопросов о том, как они собираютсяпродавать национальное достояние Французской республики. Существует множествоколлекционеров, которые рискуют собирать в своих домашних картинных галереяхвеликие произведения, бесследно исчезнувшие из музеев мира. Они не гонятся заславой – им нужен сам факт обладания сокровищем. За это они готовы платитьлюбые деньги – в том числе и миллионы, которые, несомненно, стоит теперькартина Давида.

Это все понятно. И это меня не волнует. Я думаю о том, чтоэти твари оставят в живых Максвелла. Все-таки оставят его в живых. И если быудалось предупредить его, чтобы он их остерегался…

Вряд ли удастся. Вряд ли они выпустят меня отсюда. И Теддине придет на помощь. Может быть, он уже умер там, под забором…

Максвелл, Тедди… Я не увижу их. Я не увижу Лельку, маму,папу. Никого больше не увижу!

Нельзя думать об этом, иначе я сейчас разрыдаюсь.

У меня словно бы железный кол вбит в спину. Он заставляетменя держать голову прямо – прямей некуда. Мне страшно, у меня словно быкислотой прожжен желудок от страха. Но я не могу, не хочу показывать свойстрах.

– Как вы догадались, что картина в Мулене, Клоди? –спрашиваю я с таким видом, словно это – последнее, что интересует меня в жизни.

У Клоди появляется несколько обалделое выражение, но тут жеего сменяет усмешка. Смысл усмешки понятен: поскольку это последнее, что яузнаю в жизни , можно и пооткровенничать:

– Видишь ли, Валентин, в молодости, будучи студенткой, яподружилась с одной девушкой. Ее предки, покойные дед с бабкой, былиэмигрантами из России, приехали в Париж где-то в середине двадцатых годов. Освоей этнической родине Марин и знать не хотела, она была такая, как мы все:танцевала рок-н-ролл и твист, курила марихуану, тусовалась с хиппи. Ее оченьинтересовало творчество Давида, особенно судьба картины «Смерть Лепелетье». Онарассказала, что в ее семье хранится дневник членов семьи Лепелетье, где естьсведения об истинной судьбе картины. Я умоляла показать мне этот дневник, ноМарин ни за что не соглашалась: ведь это была семейная реликвия. Но я ненаходила себе покоя. Я испробовала все доводы, пытаясь заставить ее дать мнедневник. Она отказалась и должна только на себя пенять за то, что случилосьпотом. Я узнала, когда ее родителей не будет дома, зазвала Марин к себе,напоила ее и украла у нее ключи от дома.

У меня был дружок – корсиканец Жан-Ги Сиз, парень отчаянный.К тому же он сильно любил меня. С ним мы отправились к этим Мансурофф (таковабыла фамилия Марин), перевернули вверх дном все в доме и все-таки нашлидневник. Стоило мне взглянуть на него, и я поняла, что душу дьяволу заложу,только бы никогда не расставаться с этим сокровищем, которое приведет меня кобладанию еще большим богатством. Для отвода глаз, чтобы сбить со следаполицию, мы с Жаном-Ги прихватили кое-какие драгоценности, которые нашли вквартире. Между прочим, там были очень недурные бриллианты. Фамильные, как японимаю, может быть, даже вывезенные из России… – Клоди мечтательно улыбнулась.– Мы были уверены, что нам удастся обмануть Марин, внушить ей, что она потерялаключи. Но когда мы вернулись, нас ждал неприятный сюрприз – в доме, во дворебыла полиция. Оказывается, Марин проснулась, обнаружила, что заперта, и решилавыбраться через окно. Но она ведь была пьяна и… сорвалась со скользкой крышимансарды, разбилась насмерть. Потом стало известно об ограблении квартирыМансурофф. Брат и родители Марин развили бешеную активность. Я едва успеласпрятать дневник, однако бриллианты у нас отняли. Жан-Ги поступил благородно –всю вину взял на себя. Мне дали только три года, а ему – десять. Впрочем, этосправедливо: я ведь только достала ключи из сумки Марин, а «работал» в квартиреМансурофф в основном Жан-Ги.

«В основном, вот именно… – мысленно хмыкаю я. – А ты стоялау порога, скромно сложив ручки. А кто напоил Марин до того, что у неепомутилось в голове? И наверняка не обошлось без травки или «колес»!»

Разумеется, я ничего такого не говорю, а спешу задатьследующий вопрос:

– И что было потом? В дневнике и впрямь имелись указания,где спрятана картина?

Я даже не выговариваю, а выпаливаю это. Боюсь, что Исенадоедят пустые разговоры и он пустит в ход свой ствол с глушителем.

Нет, не буду думать об этом, не то я стану плакать, рыдать,молить о пощаде! Нельзя.

Однако краем глаза замечаю, что Иса с откровеннымлюбопытством слушает наш с Клоди разговор. Видимо, он ничего не знал из того, очем идет речь. Ну что ж, тогда я буду смаковать последние минуты жизни, получаяинформацию, словно пчела, которая высасывает тягучий, сладкий нектар.

Собственно, зачем она мне?.. Строго говоря, смысла нетособенно стараться. Там , как уверяют некоторые книжки, человек обретает особоезнание обо всех земных делах. То есть, как только я умру, вся подноготнаясделается мне известна. И о том, где картина, и о том, кто убил Лору, и даже о«цыганке», обреченной взлететь на воздух вместе с нашим роддомом и своимнерожденным ребенком…

Не хочу – там ! Хочу – здесь !

А еще я хочу хоть как-то отомстить Клоди. Например,поссорить ее с Исой. Ну хоть что-то сделать!

Между тем встречаю презрительный взгляд Клоди: