– Малость! – рассмеялся Хакеборн. – Эта«малость» убережет твою задницу, братец. Вместо эшафота или застенков ты едешьв замок Столец. Потому что там о любовных победах в Аделевой постели ты сможешьрассказывать только стенам, а стены там ого-го! Ну что ж, посидеть-то тынемного посидишь, но зато сохранишь голову и другие части тела. В Стольце тебяникто не достанет, даже епископ, даже Инквизиция. Биберштайны – влиятельныевельможи, не боятся никого, и с ними задираться никто не посмеет. Да, да,Рейневан, тебя спасло то, что князь Ян ни в коем разе не может признать, что тыдо него крутил-вертел его метрессу.[323] Любовница, роскошноеполе которой пахал лишь законный супруг, это, почитай, почти что девица, а та,что уже давала другим любовникам, – развратница. Потому что если в ее ложепобывал Рейнмар де Беляу, то вполне мог ведь наведываться и любой другой.

– Ты очень мил. Благодарю.

– Не благодари. Я сказал, что твое амурное дельце тебяспасло. Так на это и смотри.

«Ох, не до конца, – подумал Рейневан. – Не доконца».

– Я знаю, о чем ты думаешь, – удивил его рыцарь. –О том, что умряк будет еще молчаливее? Что в Сельце тебя могут отравить иливтихаря свернуть шею. Так вот – нет, ошибочно ты так думаешь, если, конечно,думаешь. Хочешь знать почему?

– Хочу.

– Тайно заточить тебя в Стольце предложил князю сам Янфон Биберштайн. И князь тут же согласился. А теперь самое интересное: тызнаешь, почему Биберштайн поспешил с такой офертой?[324]

– Понятие не имею.

– А я имею. Потому что слух пошел по Зембицам. Об этомего попросила сестра князя, графиня Евфемия. А она держит князя в крупном ксебе уважении. Говорят, еще с детячьих лет. Поэтому графиня на зембицком двореимеет такой вес. Хоть положение-то у нее никакое. Потому что какая она графиня?Пустой титул и уважение. Она родила швабскому Фридерику одиннадцать детей, акогда овдовела, детки выставили ее из Эттингена. Ни для кого это не тайна. Но вЗембицах она всей своей мордой – госпожа. Ничего не скажешь.

Рейневан и не думал возражать.

– Не она одна, – продолжал после недолгогомолчания Хакеборн, – просила за тебя у господина Яна Биберштайна. Хочешьзнать, кто еще?

– Хочу.

– Биберштайна дочка, Катажина. Видать, ты ей по душепришелся.

– Такая высокая, светловолосая?

– Не прикидывайся глупцом. Ты же ее знаешь. Идут слухи,что она уже раньше спасла тебя от погони. Эх, как все это удивительнопереплелось. Скажи сам, разве не ирония судьбы, комедия ошибок? Разве это неNARRENTURM, не истинная Башня шутов?

«Это верно, – подумал Рейневан. – Самая настоящаяБашня шутов. А я… Нет, Шарлей был прав – я самый большой шут. Король дураков,маршал глупцов, великий приор ордена кретинов».

– В башне в Стольце, – весело продолжалХакеборн, – ты долго не просидишь, если проявишь сообразительность.Готовится, я знаю наверняка, большая круцьята на чешских еретиков. Дашь обет,примешь крест, тебя и отпустят. Повоюешь. А покажешь себя в борьбе со схизмой,так тебе простят все прегрешения.

– Есть только одно «но».

– Какое?

– Я не хочу воевать.

Рыцарь повернулся в седле, долго смотрел на него.

– Это, – спросил он язвительно, – почему бы?

Ответить Рейневан не успел. Раздался ядовитый свист и тут жегромкий хруст. Хакеборн покачнулся, схватился руками за горло, в котором,пробив пластину горжета,[325] торчал арбалетный болт. Рыцарь,обильно оплевываясь кровью, медленно наклонился назад и свалился с коня.Рейневан видел его глаза, широко раскрытые, полные безбрежного изумления.

Потом пошло сразу много и быстро.

– Нападеееение! – крикнул армигер, выхватывая изножен меч. – За оружие!

В кустарнике перед ними страшно гукнуло, сверкнул огонь,заклубился дым. Конь под одним из слуг повалился, словно громом пораженный,придавив седока. Остальные кони поднялись на дыбы, напуганные выстрелом. Встална дыбы и конь Рейневана. Связанный Рейневан не сумел удержать равновесие,упал, крепко ударившись бедром о землю.

Из кустарников вылетели конники. Рейневан, хоть искорчившийся на песке, сразу узнал их.

– Бей! Убивай! – орал, крутя мечом, Кунц Аулок, известныйпод прозвищем Кирьелейсон.

Зембицкие стрелки дали залп из арбалетов, но все троебезбожно промазали. Собрались бежать, но не успели, свалились под ударамимечей. Армигер мужественно сошелся с Кирьелейсоном, кони храпели и плясали,звенели клинки. Конец стычке положил Сторк из Горговиц, вбив армигеру в спинубурдер.[326] Армигер напружинился, тогда Кирьелейсон добил еготычком в горло.

Глубоко в лесу, в гуще, тревожно кричала напуганная сорока.Пахло порохом.

– О, гляньте-ка, гляньте, – проговорилКирьелейсон, ткнув в лежащего Рейневана ботинком. – Господин Белява.Давненько мы не виделись. Ты не радуешься?

Рейневан не радовался.

– Заждались ты тебя здесь, – посетовалАулок, – в слякоти, холоде и неудобствах. Ну, finis coronat opus.[327] Мы тебя взяли, Белява. К тому ж готового, я бы сказал, купотреблению, уже упакованного. Ох нет, не твой это день. Не твой.

– Давай, Кунц, я садану его по зубам, – предложилодин из банды. – Он мне тогда чуть было глаз не выбил, в той корчме подБжегом. Так я ему теперича зубы вышибу.

– Перестань, Сыбек, – буркнул Кирьелейсон. –Держи нервы в узде. Иди лучше и проверь, что у того рыцаря было во вьюках имошне. А ты, Белява, чего это так на меня свои буркалы вытаращил?

– Ты убил моего брата, Аулок.

– Э?

– Брата моего убил. В Бальбинове. За это будешь висеть.

– Дурь несешь, – холодно сказал Кирьелейсон. –Видать, с коня-то на голову сверзился.

– Ты убил моего брата.

– Повторяешься, Белява.

– Врешь!