– В Европе, – громко сказала она, осматриваяськругом, – не могло случиться ничего подобного. Чтобы грязными намекамиоскорбить честь добродетельной дамы. К тому же на турнире, на котором эту дамутолько вчера провозгласили La Roine de la Beaulte et des Amours.[312]В присутствии рыцарей турнира. И если бы что-то подобное приключилось в Европе,то такой mesdisant,[313] такой mal-faiteur[314]ни минуты не оставался бы безнаказанным.

Тристрам Рахенау сразу же понял намек и с размаху врезалРейневану кулаком по шее. Генрик Барут добавил с другой стороны. Видя, чтокнязь Ян не реагирует, а с каменной физиономией смотрит в сторону, подскочилиследующие, среди них кто-то из Зайдлицев или Курцбахов с рыбами на красном поле.Рейневан получил в глаз, мир исчез в жуткой вспышке. Он скорчился под градомударов. Подбежал кто-то еще, Рейневан упал на колени, получил по плечутурнирной палицей. Заслонил голову, палица крепко ударила его по пальцам. Потомкто-то хватанул его по почкам, и он упал на землю. Его принялись пинать, онсвернулся клубком, защищая голову и живот.

– Стойте! Довольно! Немедленно прекратить!

Удары и пинки прекратились. Рейневан открыл один глаз.

Спасение пришло с совершенно неожиданной стороны. Егомучителей остановил грозный, сухой, неприятный голос и приказ худой как щепканемолодой женщины в черном платье и белой подвике[315] поджестко накрахмаленным точком.[316] Рейневан знал, кто это.Евфемия, старшая сестра князя Яна, вдова Фредерика графа Оттингена, послекончины мужа вернувшаяся в родные Зембицы.

– В Европе, которую я знаю, – сказала графиняЕвфемия, – лежачих не бьют. Этого не допустил бы ни один известный мнеевропейский князь, господин брат мой.

– Он провинился, – начал князь Ян. – Поэтомуя…

– Я знаю, в чем он провинился, – сухо прервала егографиня. – Ибо слышала. Я беру его под свою защиту. Mersy des dames.[317] Ибо льщу себя надеждой, что знаю европейские турнирныеправила не хуже присутствующей здесь законной супруги рыцаря фон Стерча.

Последние слова были произнесены с таким нажимом и стольядовито, что князь Ян опустил глаза и покраснел до самого обритого затылка.Адель глаз не опустила, на ее лице тщетно было искать хотя бы признаки румянца,а бьющая из глаз ненависть могла напугать кого угодно. Но не графиню Евфемию.Говорили, что Евфемия очень быстро и очень умело расправлялась в Швебии слюбовницами графа Фридерика. Боялась не она, боялись ее.

– Господин маршал Боршнитц, – властно кивнулаона. – Прошу взять под арест Рейнемара де Беляу. Ты отвечаешь за негопередо мной головой.

– Слушаюсь, ясновельможная госпожа.

– Полегче, сестра, полегче, – обрел голос ЯнЗембицкий. – Я знаю, что значит mersi des dames, но здесь гравамины[318] касаются весьма серьезного дела. Слишком тяжелы обвиненияпротив этого юноши. Убийства, черная магия…

– Он будет сидеть в тюрьме, – отрезалаЕвфемия. – В башне под охраной господина Боршнитца. Пойдет под суд. Есликто-нибудь его обвинит. Я имею в виду серьезные обвинения.

– А! – Князь махнул рукой и широким жестом откинуллирипипу на спину. – Ну его к дьяволу. У меня тут дела поважнее.Продолжайте, господа. Сейчас начнется бургурт[319]… Я не станупортить себе впечатление и бургурта не пропущу. Позволь, Адель. Прежде чемначнется бой, рыцари должны увидеть на трибуне Королеву красоты и любви.

Бургундка приняла поданную руку, приподняла шлейф. Связанныйоруженосцами Рейневан впился в нее взглядом, рассчитывая на то, что онаобернется и глазами или рукой подаст знак. Надеялся, что все это лишь уловка,игра, фортель, что в действительности все остается по-прежнему и ничто междуними не изменилось. Он ждал этого знака до последней минуты.

И не дождался.

Последними покинули навес те, кто на разыгравшуюся сценусмотрел если и не с гневом, то с удовольствием. Седовласый Герман Цеттлиц,клодский староста Пута из Частоловиц, и Гоче Шафф – оба с женами в конусовидныхажурных хенниках,[320] сморщенный Лотар Герсдорф из Лужиц. ИБолько Волошек, сын опельского князя, наследник Прудника, владелец Глогувки.Последний, прежде чем уйти, особенно внимательно из-под прищуренных век следилза происходящим.

Разгремелись фанфары, громко зааплодировали толпа, герольдвыкрикнул свое laissez les alleru aur honneurs. Начинался бургурт.

– Пошли, – приказал армигер, которому маршалБоршнитц доверил сопровождение Рейневана. – Не сопротивляйся, парень.

– Не буду. Какая у вас башня?

– Ты впервые? Хе, вижу, что впервые. Приличная. Длябашни.

Рейневан старался не оглядываться, чтобы лишним волнением невыдать Шарлея и Самсона, которые – он был в этом уверен – наблюдают за ним,смешавшись с толпой. Однако Шарлей был слишком хитрым лисом, чтобы дать себязаметить.

Зато его заметили другие.

Она изменила прическу. Тогда, у Бжега, у нее была толстаякоса, теперь же соломенные, разделенные посередине головы волосы она заплела вдве косички, свернутые на ушах улитками. Лоб охватывал золотой обруч, одета онабыла в голубое платье без рукавов, под платьем белая батистовая chemise.[321]

– Светлейшая госпожа. – Армигер кашлянул, почесалголову под шапкой. – Нельзя… У меня будут неприятности.

– Я хочу, – она смешно закусила губку и топнуланемного по-детски, – обменяться с ним несколькими словами, не больше. Неговори никому, и никаких неприятностей не будет. А теперь – отвернись. И неприслушивайся.

– Что на этот раз, Алькасин? – спросила она,слегка прищурив голубые глаза. – За что в путах и под стражей? Осторожней!Если скажешь, что за любовь, я сильно разгневаюсь.