Вот хрень, импровизации в духе любимых покойным Ангеломджазменов.

Задав корму стреноженным «Quocienscumque peccator…» псам, яотправилась вглубь оранжереи. Здесь я еще не была.

И тем удивительнее то, что я нашла там, — в чутьвлажноватой глубине, под прошивающими застекленный участок потолка солнечнымилучами.

Орхидеи.

Орхидеи заставили меня присесть на корточки и замереть ввосхищении. Такого я не видела никогда, хотя цветы нам с Динкой за нашу двухлетнююсценическую карьеру дарили самые разные от пошлых гвоздик и навязших в зубахроз до вполне респектабельных цикламенов. Среди всего этого цветочногосемяизвержения попадались и орхидеи, но такие я видела впервые: огромные,хищные, тигрового окраса Они казались скорее животными, чем растениямиБлагородными животными. Грациозными животными. Животными редкой породы. Ихнабралось с десяток, может, чуть больше, а самым странным было то, что онивообще росли. За оранжереей никто не следил, коню понятно, вся остальнаярастительность пожухла и семимильными шагами приближалась к естественнойсмерти. Орхидеи же были полны решимости держаться до последнего, они вовсе несобирались умирать Они были потрясающе живыми.

Такими же живыми, как Динка…

Вот хрень! Почему я вдруг подумала о Динке? Потому что онабыла такой же грациозной и хищной? Потому что она — такой же редкой породы?

Потому что… потому что… потому что она гвоздем засела у меняв голове, поселилась под кожей, где влажно и темно и где все обещает вечнуюжизнь?.. Орхидеи тоже обещали вечную жизнь, и поэтому я сделала то, что идолжна была сделать со строптивыми, оставленными без присмотра цветами — ясорвала сразу пяток и, прижав их к груди, направилась к выходу из оранжереи.

Но вернуться в дом я не успела.

Во всяком случае — одна.

Рико, до этого спокойно меня сопровождавший, неожиданноразволновался: он выскочил из сарайчика-оранжереи, едва не разнесяполуприкрытую дверь. Сквозь нее мне хорошо была видна часть дорожки, ведущей отворот к дому. Именно по ней сейчас несся Рико.

И именно по ней шел сейчас Ленчик.

Рико бросился к нему, как к родному, он даже пару разподпрыгнул, пытаясь лизнуть Ленчика в нос. Ленчик потрепал его по загривку, сума сойти, какая радостная встреча! Если до этой минуты у меня оставалиськакие-то сомнения, то теперь они рассеялись напрочь. Для никогд?? раньше навстречавшихся человека и собаки… Бойцовой собаки… Встреча была слишком бурной.Слишком радостной. И слишком недвусмысленной. Настолько недвусмысленной, чтопора появиться на сцене. Интересно, как на это отреагирует наш продюсер?

Несмотря на то что у меня был временной люфт как минимум вминуту, к встрече с Ленчиком я оказалась не готовой. Совсем не готовой.

Ленчик тоже был не готов увидеть меня.

Я поняла это сразу. Мы слишком много времени провели вместе;так много, что прочесть лицо Ленчика мне не составило особого труда: крупныйшрифт для дальнозорких, даже с окулистом консультироваться не надо.

Гамма чувств, отразившаяся на лице нашего продюсера, былавесьма примечательной: поначалу он удивился, потом — испугался, испугалсясмертельно; потом, совладав с собой, быстренько выкинул на поверхность толькочто выстиранный и потому особенно ослепительный флаг ничем не замутненнойрадости.

— Рысенок! Привет, Рысенок! — Он распахнул руки дляобъятий, и лямка рюкзака на его плече предательски соскользнула.

— Привет, Ленчик. — Моя радость могла быпосоперничать с его радостью.

Вот хрень! Я и вправду была рада. Настолько, что похищеннымиз собачьей оранжереи орхидеям сразу же нашлось применение. Я всучила ихЛенчику — жеста глупее и придумать было невозможно. Глупее был только Рико,отирающийся около Ленчиковых ног.

— Держи. Это тебе, — ляпнула я. — Цветочки.

— Э-э… Юмористка… — пробормотал Ленчик. —Привет-привет!.. Сто лет тебя не видел!

— А я — двести!

Мы обнялись и расцеловались: губы у Ленчика оказалисьхолодными как лед, а куцая бороденка вздыбилась.

— Ну, как вы здесь? — спросил Ленчик преувеличеннободрым тоном.

— Нормален. — Скопировать его тон не составилоособого труда.

— А-а…

— А Динка в доме…

— А-а…

— С хозяином. — Я на голубом глазу воспользоваласьслегка протухшей правдой вчерашнего дня. — А ты как нас нашел?

— Ну-у… Это было несложно… Вы же сами дали мне адрес…

— Да? — Я испытующе посмотрела на Ленчика.

— Не помните?

— Что-то припоминаю. — Лихое вранье, ничего нескажешь. Самое время посадить Ленчика на измену. — Странно на тебя собакареагирует…

— Странно? — сразу же взволновался Ленчик. —Почему странно?

— Радуется так, как будто вы знакомы.

— Да?..

Отрицать очевидное было глупо: Рико по-прежнему не отходилот Ленчика, предательски виляя обрубком хвоста.

— Точно. — Я не могла отказать себе в удовольствиизагнать Ленчика в угол.

Может быть, впервые за время нашего двухлетнего знакомства.И впервые я увидела ничем не прикрытую растерянность на его лице. И рабскуюзависимость от меня: «Не надо, Рысенок, умоляю тебя… Не надо. Не копай глубоко…Давай поговорим о другом, давай поговорим о чем угодно, хочешь — о новойконцепции, хочешь — о втором дыхании „Таис“… Или… черт с тобой… о том, какое ячмо, заставил вас торчать в чужой стране без денег, кормил обещаниями… Давайпоговорим об этом, только оставь в покое собаку… И меня в ее контексте…»

Именно эти мысли толклись в Ленчиковых глазах, в то времякак надменный фотомодельный рот изрыгнул покровительственное:

— Не говори глупостей, Рысенок. Я его впервые вижу,этого пса.

— Проехали, — сжалилась наконец я.

— Нет, правда… А он у вас всегда такой дружелюбный?

— Да вовсе он не дружелюбный… На всех кидается безразбору… А вот к тебе почему-то… Того… Сразу проникся…

— Может быть, встретил родственную душу? — Ленчикзасмеялся и приобнял меня, и жест этот был искренним. — Чертовски радтебе, девочка…

— Может быть. — Я прильнула к Ленчику с не меньшейискренностью в расслабленном позвоночнике. — Ты ведь у нас тоже волкодав…

— Побойся бога, Рысенок. — Теперь, когда узкоеместо было общими усилиями преодолено, к Ленчику вернулась его обычнаясамоуверенность. — Я — сама нежность. Сама кротость.

— Ага. Ты белый и пушистый. Это мы — черные и гладкошерстные.А ты — белый и пушистый…

— Расскажете мне, как вы жили?