Это Рико, устав бороться с дубовой дверью, разнес одинокоеоконце кладовки.

Впрочем, я узнала об этом позже. Чуть позже.

А сейчас…

Сейчас Рико несся прямо на нас. С окровавленной пеной наморде, с иглами вздыбленной шерсти, сквозь которую сверкало стекло — он нессяпрямо на нас.

Прямо на меня.

Я не знала, что происходит с Динкой и где сейчас она — уменя просто не было сил обернуться. И не было сил стоять на ногах: и потому яопустилась, свалилась, рухнула на разрыхленную землю, не отрывая взгляда отпса.

Еще несколько секунд — и он окажется рядом со мной. Надомной. Еще несколько секунд — и он вцепится мне в горло…

Рико оказался рядом со мной еще раньше. Рядом со мной. Надомной. В его шерсти блестело подсвеченное кровью электричество, в его глазахсветилась подсвеченная кровью ненависть, в его клыках мерцала подсвеченнаякровью смерть.

Моя смерть.

Ненадолго же мне придется пережить моего первого мужчину,вот хрень…

Впрочем, мне было уже все равно. Рико подмял меня под себя,сейчас его клыки сомкнутся на моей шее, и…

«Quocienscumque peccator…», — тихо, очень тихопроизнесла я начало молитвы из бестиария. Просто потому, что никакой другой незнала, а умирать не причастившись не может позволить себе даже скандальный,проклятый добропорядочными христианами дуэт «Таис».

«Quocienscumque peccator».

«Каждый раз, когда грешник хочет понравиться Творцу…»

Я не ждала пощады от Рико, это была всего лишь молитва,украденная у бестиария, да и молитва ли? Я не ждала пощады от Рико, но Рикоотступил. Отступили клыки, отступили глаза, отступила вздыбленная шерсть.

Он отступил — но недалеко. Он улегся рядом со мной, тихонькопоскуливая. И я запустила руку в его короткую и сразу же успокоившуюся шерсть.И открыла глаза. И посмотрела на бледно-сиреневое небо.

Ночь кончилась.

* * *

…Ночь кончилась.

И в неясном свете приближающегося утра Ангел перестает существовать.Становится вровень с несколькими уже подсохшими на солнце, неотличимыми отландшафта могилами своих собак. Даже тиканье его наручных часов меня больше небеспокоит. Пройдет пара дней, может быть, меньше, — и следы нашего сДинкой преступления сотрутся окончательно.

Скорей бы.

Забыть обо всем и никогда — не вспоминать.

Но не вспоминать не получится — Динка все еще рядом. Так же,как и Рико.

Динка и Рико плетутся за мной, когда я иду к дому. Онидержатся на почтительном расстоянии от меня: метрах в трех, не дальше и неближе. Этого достаточно, чтобы нести за мной воображаемый шлейф.

Я больше не овца.

Я укротила бойцового пса, куда более свирепого, чем четверкаcanis из бестиария, и уже поэтому я больше не овца. Я первой захожу в дом исажусь на ступеньки лестницы. А перед тем, как сесть, краем глаза замечаю кровьна ступеньках третьей, пятой и восьмой, — она так и не смогла удержаться вчаше груди Ангела, пролилась. Бесформенные пятна, суть которых ясна толькопосвященным. На моих руках — такие же пятна, об этом говорит мне Динка,остановившаяся у двери, на почтительном расстоянии от меня: метрах в трех, недальше и не ближе.

— Ну у тебя и видок, Рысенок!..

Видок и правда тот еще, ведь я — зеркальное ее отражение:перепачканное землей лицо, перепачканные землей колени, черные ногти и следыкрови.

— У тебя не лучше, — улыбаюсь я.

Вот хрень, я улыбаюсь! Самое время, самое место…

Самое время и самое место. Я улыбаюсь, Динка улыбается,потом мы начинаем робко смеяться, потом — откровенно ржать. Мы ржем и не можемостановиться: до взмокших волос, до взмокших ресниц, до взмокших затылков.

— Мы не можем оставаться такими пачкулями, —сквозь смех говорит Динка.

— Не можем, — сквозь смех говорю я. — Это намне идет.

— Совсем не идет…

— Пачкуля, блин… — Мой смех прямо на глазахпревращается в гомерический хохот.

— Ага-ага, — вторит мне Динка. — Ах ты,гадкий, ах ты, грязный, неумытый поросенок… В ванную и немедленно,ди-ивчонка!..

— Ага-ага… В ванную… Ди-ивчонка, — вторю Динке я.

Мы отправляемся в ванную с растрескавшимся зеркалом, вкоторое даже не смотрим: нам вполне хватает друг друга. И вдвоем забираемся втакое же растрескавшееся эмалированное корыто, не дождавшись, пока ононаполнится хотя бы на четверть. И сидя в ванне, друг против друга, мы неперестаем ржать. С чисто вымытыми физиономиями, чисто вымытыми руками, чистовымытыми коленями. Динка обдает меня водой, я не остаюсь в долгу, и каплиприлипают к ее лицу, которое я знаю до последней черточки, до последнейресницы, до последней крошечной родинки на правой скуле. Или я совсем не знаюего? Теперь, после смерти Ангела, оно неуловимо изменилось. Оно менялось всеэти короткие часы, и как только я проглядела?

Еще никогда Динкины глаза не блестели таким нестерпимымбархатным блеском, еще никогда ее темно-вишневые губы не были так совершенны,еще никогда ее ноздри так упоительно не раздувались Иногда мне удаетсяупереться пятками в ее икры, и по всему моему телу пробегает странная дрожь, имне хочется смеяться, и плакать, и аккуратно, стараясь не испачкаться, вскрытьсебе вены, и напиться в хлам, и орать что-то нечленораздельное…

И я ору.

Знакомые слова из нашего первого хита «Запретная любовь».

Динка подхватывает их, и мы с размаху преодолеваем все двакуплета и дважды повторяем припев, после которого должен следовать пассаж,нашпигованный скрипками, а затем… Затем мы должны поцеловаться. Как это обычнои бывало на концертах.

Сейчас — сейчас совсем другое дело. И нет никаких скрипок внашей нынешней, нырнувшей под воду аранжировке, и голоса звучат a capella, ноэто так восхитительно… Так восхитительно, как не было никогда. Слышали бы наснаши фанаты, так беззастенчиво нас предавшие; слышали бы все эти журналистскиетвари, которые растягали нас на цитаты к порнофильмам; слышали бы покойныеВиксан с Алексом…

Слышал бы нас Ленчик…

Если бы он только слышал — никакой концепции и придумыватьбы не пришлось. Динкина упругая грудь — концептуальна. Вспухшие, похожие наклюкву в снегу, соски — концептуальны. Лезущая в глаза темная челка —концептуальна… Концептуальны ключицы и плоский, скрытый водой живот, опуститьвзгляд ниже я почему-то боюсь… Может быть, потому, что я — ее зеркальноеотражение…

— Что ты сделала с Рико? — спрашивает Динка.

— Я его и пальцем не трогала, — улыбаюсь я.

— Почему он ходит за тобой как привязанный? Что ты сним сделала?