и украшалось. Рядом с ним стоит Афинская академия с великолепно исполненным ионическим фасадом и фронтоном, спроектированным по мотивам Парфенона. Установленные на высоких пьедесталах статуи Аполлона и Афины возвышаются над сидящими фигурами Платона и Сократа. Академию спроектировал в 1859 г. брат Кристиана Теофил; он же (двумя десятилетиями позже) разработал проект соседнего здания Национальной библиотеки Греции с дорическими колоннами, немного напоминающими о Парфеноне, и изящным входом с симметричными мраморными лестницами. Эти три здания, строительство которых представляло собой великолепное техническое свершение, украшают панораму, бывшую в их отсутствие довольно унылой. И все же их расположение прямо посреди водоворотов уличного движения кажется слишком тесным и неудобным. Таким строениям лучше всего было бы стоять в одиночестве, в местах, где подходы к ним были бы не менее живописными, чем они сами. Возможно, такой же тесной казалась афинская Агора римской эпохи, переполненная идеальными подражаниями архитектуре, достигшей своего расцвета на 500 лет раньше.

Греческое королевство было государством живым, непостоянным и по самой сути своей нестабильным, и все эти аспекты ясно ощущались и в его столице. Объективно говоря, это было бедное и недоразвитое государство. В области геополитики оно полагалось на своих создателей – Британию, Францию и Россию, – но в эстетике столицы было заметно влияние тевтонского художественного духа. То и дело происходили события, служившие болезненным напоминанием об этих реалиях. Однако и королевство, и его правители, откуда бы они ни происходили, с самого начала обладали сильной волей к выживанию и процветанию и острой жаждой территориальной экспансии. Реальное состояние страны находилось в вечном противоречии с его мечтами, и циникам часто казалось, что мечтами пытаются заменить улучшение действительного положения дел. По-видимому, лишь самые благоразумные члены политического класса Греции сознавали, что обдумывать какое бы то ни было расширение можно будет лишь после исправления существующей ситуации. Именно эту дилемму отражает главная линия раскола общественных дискуссий в Греции конца XIX в.

Образцом осмотрительности в афинской политике был Харилаос Трикупис, оставшийся в истории одним из самых компетентных премьер-министров. Он занимал эту должность с перерывами несколько раз между 1875 и 1895 гг. Самым памятным его публичным выступлением была произнесенная в парламенте в 1893 г. речь с печальным известием о банкротстве страны, вызванном в основном резким падением цен на изюм, который был одной из главных статей экспорта Греции. В целом его правление было отмечено прагматическими усовершенствованиями инфраструктуры королевства – железных и обычных дорог, портов и каналов. Его соперник Теодорос Делияннис пытался увлечь электорат надеждами на успешные военные авантюры. Более того, даже Трикупис видел в укреплении экономики королевства не гарантию вечной сдержанности во внешнеполитических вопросах, а разумную меру, необходимую для дальнейшей экспансии. Фоном всех их дебатов были почти не обсуждавшиеся вслух, но понятные всем и каждому расчеты. Руководитель, обеспечивший существенное прибавление к территории страны, получил бы от избирателей и от будущих правительств Греции прощение за любые другие действия, какими бы ошибочными они ни были.

Более того, лелеявшие эти мечты афинские руководители и избиратели считали само собой разумеющимся, что эллинизм, величие греческого стиля и греческой мысли, представляет собой источник жизненной энергии – не только эстетического наслаждения и духовного подъема, но и средств экспансии. В самом деле, эллинизм же так часто использовали в качестве источника силы, будь то во времена Александра Македонского, в римскую эпоху или в Византийской империи. В более недавние времена многие европейские страны превратили эллинистическое изящество в средство выражения своего собственного величия. Они использовали греческую архитектуру, греческую мысль, греческую литературу для укрепления своего собственного престижа. В основе действий вельмож Лондона или Парижа, отправлявших молодых художников на поиски древнегреческих произведений, которые те должны были как можно точнее зарисовать и воспроизвести на родине либо же попросту вывезти из Греции, лежало общее допущение. Использование греческого стиля было предназначено не только для создания эстетически привлекательных объектов или обдумывания тонких философских концепций. Оно было также подтверждением могущества. Оно говорило: «Мы сильны, и потому нам пристало использовать эти культурные формы» – и, более того, – «сам факт использования этих форм делает нас еще сильнее».

С учетом всего этого неудивительно, что правители молодого греческого королевства с таким пуристическим рвением увлекались эллинизмом – и именно эллинизмом классическим. Внедрению идеологии нового государства служило не только воспроизведение античных архитектурных стилей, но и вновь созданные образовательные учреждения Афин. Студентам, приезжавшим изо всех уголков греческого и полугреческого мира, внушались неоэллинистические национальные идеалы. Средством обучения был лингвистический конструкт, представлявший собой с точки зрения сложности нечто среднее между обычным «народным» греческим и чрезвычайно флективным языком древности. Язык этот назывался кафаревуса (καθαρεύουσα) – что буквально означает «очищающий». Подобно тому, как Акрополь был очищен от ненужных позднейших наслоений, из речи и письма – во всяком случае, в официальных контекстах – были выкинуты постыдные заимствования из турецкого и других языков.

Такой половинной очисткой языка и городского ландшафта от всего не связанного с древностью хранители королевства явно надеялись усилить роль Афин в качестве центра притяжения более широкого эллинистического мира. Но и это было задачей грандиозной. На момент образования Греции в стране насчитывалось около 800 000 населения, не более четверти всех жителей разных частей Европы и Османской империи, считавших себя греками по языку и/или религии. Эти цифры говорили о трудности предстоящей работы и в то же время вдохновляли на нее.

Байрон породил дерзкую идею свободной Греции: другими словами, представление о том, что дело эллинизма должно быть подхвачено и направлено теми, кто гордится званием греков, а не теми, кто попросту надеется использовать эллинизм к собственной выгоде. Правителям нового Греческого государства казалось самоочевидным, что им суждено обрести не только свободу, но и все большее могущество. Они обожали обвинять друг друга в службе иностранным интересам, но сами эти обвинения основывались на предположении о том, что свободная Греция может и должна с нравственной точки зрения вести себя иначе.

Сам факт наличия у Греции множества хозяев по меньшей мере создавал некоторую оживленную неопределенность и давал правителям страны известное пространство для маневра. У королевства было три покровителя: духовный гегемон в лице России, которая стремилась защищать интересы всех православных христиан, Франция, надеявшаяся стать главным культурным и торговым партнером новой страны, и Британия, бывшая самым важным средоточием военно-морской и финансовой мощи в мире. Россия часто бывала не в ладах с Османской империей, и это воодушевляло тех греков, которые хотели расширить свое государство за счет турок. Британия и Франция чаще всего поддерживали османов, а потому хотели, чтобы греки вели себя сдержанно. Это создавало вечную дилемму: следует ли грекам помогать независимым повстанцам, боровшимся с османским владычеством к северу от Греции – в плодородных