на Акрополь, прошло всего двадцать лет. Это усилило народную привязанность к памятникам и возмущение их разграблением. Но банкет продолжался всего один вечер, и, как поспешила заверить местных жителей газета, с наступлением темноты Акрополь вновь открылся для посетителей. Подавляющее большинство иностранцев, осматривавших цитадель около этого времени, были людьми не военными, а мирными, и почти все они были в восторге от увиденного.

Волнение и горечь, которые испытывали в середине XIX в. посетители недавно расчищенного Акрополя, отчасти передает Обри де Вер, англо-ирландский критик и писатель, совершивший поездку по Греции и оставивший весьма познавательное ее описание. Он был очарован Парфеноном и, хоть и осуждал деятельность Элгина, обнаружил, что от фронтонов и фриза осталось достаточно, чтобы подтолкнуть его к размышлениям об Афине, фигуре, «в мистическом образе которой с его девственной сущностью, безмятежной доблестью в сопротивлении любому нападению … священной и мирской мудростью мы прослеживаем слабое приближение к образу еще более возвышенному, образу Христианской Церкви, какой виделась она умам раннего христианства».

Однако он чувствовал, что более ощутимым – не только для антикваров, но и для простых афинян, с которыми он разговаривал, – был ущерб, причиненный Элгином Эрехтейону:

Утрата этой кариатиды, которую увез лорд Элгин, возмутила сердце Афин сильнее, чем снятие фриза Парфенона … О силе их чувств говорит верование, по сей день бытующее в народе; верование, что в ночь ее второго пленения можно было услышать, как оставшиеся сестры громогласно оплакивали ее судьбу и свою утрату. Всю ночь, утверждает предание, звуки их плача отражались эхом от колонн и разносились на восток над морем. Лишь следующим утром священные груди плакальщиц вновь обрели свой вечный покой … и лучи восходящего солнца высушили слезы на их каменных лицах.

Не в меньшей степени восхитил Акрополь и другую англоязычную посетительницу Афин. Она, как и де Вер, размышляла над его духовным смыслом и тем, как можно – и можно ли – согласовать его с монотеизмом. Кроме того, эту посетительницу чрезвычайно интересовало дело Пасифико, хотя более всего она прославилась своей гуманитарной деятельностью во время Крымской войны. Это была Флоренс Найтингейл, первопроходец современного сестринского дела.

Обладая сильным, беспокойным умом и прекрасным классическим образованием, какое могли получить лишь немногие женщины ее поколения, Найтингейл имела вполне определенные взгляды на духовность, древние цивилизации и современную политику. Как и Байрон, она была очарована пейзажами Аттики и пыталась понять, как они взрастили такую в высшей степени утонченную цивилизацию. В отличие от Байрона она не слишком интересовалась современными греками или современными Афинами. Она горячо поддерживала идеологию либерального империализма и – в отличие от многих соотечественников – восхищалась тем, как Палмерстон использовал британский военный флот в борьбе за справедливую компенсацию Пасифико. Собственно говоря, 27 апреля 1850 г. известие о том, что греческое правительство согласилось на последние предложения Британии, застало ее за ужином с Эдвардом Уайзом, британским послом в Афинах, на борту военного корабля. «Бесцеремонные угрозы России растаяли, причинили не больше вреда, чем ее снега, а лощеные стрелы французских махинаций лишь скользнули по щиту истины и непоколебимости», – торжествовала она. Весьма резко отзывалась Найтингейл и о лондонской Times, писавшей в пылу борьбы с Палмерстоном, что дом Пасифико вовсе не был таким великолепным, как тот утверждал, и называла выдвинутые от его имени требования Лондона чрезмерными.

Еще интереснее те духовные и философские размышления, на которые подвигло ее путешествие в Афины. Важным событием в ее жизни стало спасение (от уличных мальчишек, игравших с ним) афинского совенка, маленького олицетворения мудрости Афины. Найтингейл привезла птицу с собой в Англию, а когда та умерла, заказала ее чучело. При посещении Ареопага она вспомнила не только о христианской истории этого места (где проповедовал апостол Павел), но и о приписывавшейся ему в древности роли жилища эвменид – они же эриннии или фурии, – каравших за злодеяния. Эти создания упоминаются у Эсхила, трагедии которого она ценила выше шекспировских.

Она побывала в Греции вскоре после поездки в Египет, где испытала сильное духовное переживание при посещении археологических раскопок Луксора. У нее возникло ощущение, что религия Древнего Египта была, хоть и не казалась таковой, в основе своей монотеистической, и она считала, что эти верования постепенно проникли в Грецию через Пифагора и Платона. Другими словами, она полагала, что в классической Греции было две религиозные традиции: мир двенадцати олимпийских божеств и поклонение единому Богу, существование которого греки интуитивно постигли задолго до христианской проповеди Павла. Прогулки по Акрополю и его окрестностям оживляли в ней эти размышления.

Сама она была верной прихожанкой англиканской церкви. Хотя она восхищалась греческим епископом, возглавившим восстание против турок в 1821 г., в остальном греческое православие, которое она называла мертвой религией, ее не интересовало. В ее почти унитарианской вере практически не было понимания замысловатых ритуалов или таинств. Однако в ней была сильна интуитивная тяга к мистике, и прогулки по Акрополю, особенно в ночное время, подпитывали ее. «Невозможно вообразить, чтобы земля или небо могли произвести что-либо более прекрасное», – записала она после того, как увидела Парфенон, освещенный лунным светом.

Сорока годами ранее, когда на Скалу поднимались Байрон и Хобхаус, им пришлось дать взятку диздару, а потом приложить все свое воображение, чтобы представить себе, каким был Парфенон: в их время он был наполовину скрыт скоплением ветхих домишек. Обнажение созданных во времена Перикла основ цитадели, с таким энтузиазмом осуществленное немецкими, датскими и греческими археологами, было нарушением всех известных нам сейчас принципов археологической этики, но его итоговый результат производил на самых разных людей впечатление электризующее и непредсказуемое.

Важным пунктом в политических и военных анналах Греции XIX в. стала замена короля Оттона на другого монарха. Пятидесятилетнее царствование Георга I началось в 1863 г., а закончилось его убийством. Как и Оттон, он был чужаком, выбранным иностранными державами, и тоже взошел на трон подростком. Тем не менее, несмотря на эти помехи, он стал руководителем, способным весьма энергично отстаивать интересы эллинов, как внутри королевства, так и за его пределами.

Оттон приобрел некоторую популярность среди греческого народа своими нападками на османов, продолжавшимися даже под сильным сдерживающим давлением Британии и Франции. Однако поражение России в Крымской войне и англо-французская оккупация показали, что возможности этой тактики небезграничны. Когда же в 1859 г. между Австрией и Италией разразилась война, мастерство Оттона в области популистской внешней политики, по-видимому, оказалось недостаточным. Греки сочувствовали Италии, а король симпатизировал своим тевтонским родичам, и это привело к резкому падению его популярности. Ослабла и его способность управлять политическим классом Греции. Хотя неоклассический университет был печально известен тем, что его выпускникам было трудно найти себе достойную работу, из его же стен вышли некоторые ловкие