очень достойных средних писателей. Я написал «одним из многих», но, если подумать, их тоже немного в сравнении с попросту недостойными.

Жалуются на ущербность школы. Пока учитель не станет выглядеть в глазах ученика победителем, удачником, завоевателем жизни – не сомневайтесь, толку не будет.

Кованость и строгость классичности придают ей неотразимость подлинности.

Сколько, однако, увяло писателей, страстно мечтавших писать, как Платонов, и страстно желавших жить, как Софронов.

– Входите, друг мой. Вы для меня все равно как паломник для монаха – единственный ларец с информацией.

– Некоторая порция злости не повредит вам – она очерчивает, приперчивает и динамизирует.

По воле трагических обстоятельств Власов стал противником Сталина, так же как Сталин – борцом с фашизмом. Наступили на горло собственной песне.

Гордиться Шиллером, Шелли, Пушкиным могут единственно их родители. Другие могут лишь обожать, восхищаться, испытывать уважение – в зависимости от своего темперамента. Заслуги же, объясняющей гордость, своей заслуги, за ними не числится.

Не надоело себя уговаривать, что ты не один на этой земле? Нужно ль писать, если мир превосходно обходится без твоей писанины? Что делать? Ребенка не держат в пузе.

Обнаружение фонетической и даже этимологической близости помимо эстетической радости приносит и новую содержательность. Вдруг проявляется закономерность (даже и в понятийном смысле). «Ты спросишь, кто велит, Чтоб август был велик?»

Бедный Горби! Рассчитывал на благодарность. Инфантильная дань своим тайным снам. Подумать, что они ему снились после десятилетий общения с деревянными партийными бонзами!

Насколько великие покойники укореняются в почве истории, настолько же они отделяются от своей собственной биографии, от самых неоспоримых свидетельств когдатошнего существования. Им даже приписывают слова и поступки, не сказанные и не совершенные. Вот примечательный пример – выступление на Нюрнбергском процессе британского прокурора Шоукросса. Он в своей обвинительной речи цитировал слова Гете о немцах, написанные Томасом Манном и только вложенные последним в сакральные уста патриарха.

Старый, почти забытый поэт скрашивает одиночество виршами: «Человек ты или ангел, Или нильский крокодил, Мне плевать, в каком ты ранге, Лишь бы в гости не ходил». Неискренне, но прелестно и трогательно. Наступательная самозащита. Раневская однажды сказала: «Детей надо учить одиночеству».

Объявление 1995 г. «Меняю лицо кавказской национальности на жидовскую морду».

Власть имущие и власти предержащие – один черт!

Говорить то, что думаешь, – нелегко, но еще трудней говорить то, что чувствуешь. Даже мимолетное чувство интимнее воплощенной мысли.

Чтоб понять преимущества уединения, достаточно быть разумным писателем. Чтобы испытывать в нем потребность, нужно быть настоящим писателем.

Александр Исаевич Солженицын мог бы успешней распорядиться своим немалым авторитетом. Вот его речь по «прямой линии», организованной «Комсомольской правдой»: «Они нахлынули к нам, не только азербайджанцы, есть и другие кавказцы, есть и среднеазиаты… У нас малейшая защита русских интересов считалась возмутительным поступком… Конечно, мы, русские, сами во многом виноваты, потому что мы друг друга не поддерживаем, у нас нет такой спайки».

Ну вот, как говорится, приехали. Бранит Россию как раз за то, в чем заключалось ее величие, повторяет набившие оскомину вскрики: «У них спайка. Они друг друга поддерживают…» Тоска. Что за странная эволюция… В публикациях нет покоя, естественности, соответствия самому себе. Воспоминания о Можаеве – тут, напротив, нечто торжественно-трубное, по тону смахивающее на проповедь, нарочитая вязь старинных речений. Словарь Даля, который читают с амвона.

В советскую пору за рубежом ты почти сразу же обнаруживал: «идеологические противники» встречают лояльно, порой – и с симпатией, зато друзья из соцлагеря почти не скрывают своей неприязни, даже враждебности.

У каждого времени – свой мощный дуэт. Маркс и Энгельс, Ленин и Сталин, Проктор и Гембл.

В 1982-м году нечего было и мечтать о том, чтобы написать хоть слово, хотя бы букву об осведомительстве. Это означало посягнуть на святое. Все-таки мне это удалось. Расчет был на цензорскую дремучесть. Вместо слова «осведомитель» я бестрепетно написал «сикофант». Этого слова никто не знал, и «Алексей» был напечатан.

Старообрядец мысли, двоеперстец идеи.

Мы, смертные, вступаем с титанами в свои особые отношения. И понимаешь, что перед Пушкиным «благоговею богомольно», восхищаюсь Гоголем, люблю Чехова, а нежное чувство родственной близости возникает к Алексею Константиновичу Толстому.

«…Почему ты так думаешь?» – «Я не думаю, а знаю». – «А откуда ты знаешь?» – «Тебе сколько лет?» – «Семь». – «ёА мне уже девять. Понятно теперь?»

Слушал этот диалог поколений, понял, что именно этот текст сопровождает меня всю жизнь. «Я не думаю, а знаю». Величественно. Столько раз заявляла это держава теми или иными устами.

Так и мечемся между обожествлением личности и обожествлением массы. Сегодня – туда, завтра – сюда. Гонка по замкнутому кругу. Недаром Адорно говорил о «коллективном солипсизме».

На Триумфальной на книжном лотке – том профессора Ричарда Косолапова, озаглавленный «Слово товарищу Сталину». Как часто маразм – кратчайшая линия от одной точки подлости до другой.

В конце концов, всякая ксенофобия, прежде всего, самореклама. Но в отечественной даже нет притягательности. Глупо, но звание патриотов вручили людям, способным представить Россию каким-то ощеренным волчьим логовом, оскалившимся на все человечество.

Ничто не делает человека таким уязвимым, таким беззащитным, как гипертрофированное самолюбие. Ничто не делает его столь смешным, как усилия казаться и значить. Ничто не приносит таких терзаний, как завышенная самооценка.

Был я тогда молодым киром, кипящим прежде, чем стать асфальтом.

Изгнанный из Большого театра, литовец Гедиминас Таранда создал Русский Имперский балет. Что за империю имел он в виду? Неизжитая безответная страсть бывшей колонии к метрополии. Бывают и такие недуги.

Мы – мастера сорить могилами.

Лучшие стихи к седьмому ноября написал, разумеется, Пушкин. «Бесконечны, безобразны, В мутной месяце игре Закружились бесы разны, будто листья в ноябре».

Перечитываю книжку Араповой (дочери Натальи Николаевны Пушкиной-Ланской). Все в ней – и дочерняя преданность, и религиозная экзальтация – явственно отдает фарисейством.

Изменилось не только восприятие лексики, не только лексического строя, но и восприятие содержания. «Уверен, что тебе не трудно будет исполнить долг доброй матери, как исполняешь ты долг честной и доброй жены». Слова эти принадлежат Пушкину, и, хоть досадуешь на себя, все же отчетливо сознаешь: нынче так напишет лишь муж-юморист. Не только язык, интонация, звук – сменился характер отношений.

Не слишком доверяйте поэтам. И в стихах и в прозе они неизменно люди настроения. «Москва, как много в этом звуке…» – пишет Александр Сергеевич. И он же: «Останавливаюсь в пакостной Москве,