И паранойя и метанойя – всего лишь разные формы безумия. Сначала бьемся в конвульсиях ненависти, а после – в судорогах покаяния.

Перевод имен – поучительная забава. Самые звонкие, фонетически обольстительные звучат по-домашнему и не слишком эффектно. Джиакомо Казанова – Яков Новодомов. Хосе Капабланка – Осип Белошапка. Такие примеры легко умножить – нездешнее кажется почти сказкой. Надо было попасть в Перу – увидеть грязищу и нищету, горькую скученность сельских улиц, чтоб справиться с детским головокружением.

Опыт – не знания, а ошибки, которые, как известно, не учат. Нет оснований кичиться опытом.

Выборы – портрет избирателя в большей степени, чем портрет избранника. Избранник может быть случайным лицом, население быть случайным не может.

Радуга, похожая на витраж.

Вчера, сегодня и завтра – всегда предисловие. Сначала – предисловие к старости. Старость – предисловие к смерти. Смерть – предисловие к забвению.

Познать самого себя – это значит утратить последнюю надежду. (Впрочем, Бог с ней! У Чичибабина есть поистине гениальная строка: «Печаль надеждой осквернив».)

Все же бывают и трезвые люди. Не только неистовые герои, готовые «умереть за идею». Роджерс напоминал, что «герой – самая короткая профессия на свете», а Льюис спрашивал: «Почему бы не дать идее умереть вместо вас?» Беккариа еще в XVIII веке говорил о том, как счастливо общество, не нуждающееся в героях.

Какой провидческий ум был у Вяземского! Положим, «Не вижу разницы большой Между холопством либеральным И всякой барщиной иной» мог сказать и другой и третий, в первую очередь, мой обожаемый Алексей Константинович Толстой, но «рабы свободного труда» – нечто из ряда вон выходящее! Так заглянуть в двадцатый век, так разглядеть в нем советский завод и тем более советский колхоз, который запретно было оставить – это надо было уметь!

За всю ее долгую историю России так и не представили возможность выбрать меж Злом и Добром, только – меж большим и меньшим злом.

Всякому режиссеру лестно себя показать – чему тут дивиться? По-человечески – так понятно. Но истинно большой режиссер озабочен лишь тем, чтобы вскрыть текст. Он бурит породу, идет все глубже, снимая пласт за пластом – в девон. Все прочее для него вторично. Самая яркая мизансцена служит одной-единственной цели: узнать секрет, явить потаенное. Так работал Лобанов, за ним – Товстоногов. Кому-то их установка казалась непритязательно-аскетичной, потом прояснилось, сколько в ней мудрости.

Среди известных мастеров детектива самый скучный – Жорж Сименон. Тоска берет от его морализаторства с демократической начинкой.

Маленький принц Гаутама стал Буддой. Какой принц из сказки с ним может сравниться?

Музыкант рассказывает, как въехал в квартиру высокопоставленного чекиста, предварительно ее освятив. Телевидение на сей раз представило гармоническую душу художника. Как в ней божественно сосуществуют богобоязненность и христолюбие с тягой к начальственным апартаментам.

Родился мал, вырос – пьян, помер – не стар, жизни – не видал.

Вот и мыслитель Леопольд Сенгор, став президентом Сенегала, сообщил, что будущее за «негритюдом». Никто так не расположен к расизму, как люди, прошедшие дискриминацию.

Всякая вербализация личности связана с двоякой возможностью – либо запечатлеть пером, либо стереть эту личность ластиком. Всего лишь несколько общих слов – и вы ее стерли, она истаяла. Все много раз бывшее в употреблении, приложимое и к одному, и к другому, и к прочим достойным именам сразу же делает человека неким условным обозначением, условным носителем добродетели. Стоит Виленкину написать о Булгакове: «воплощенная совесть», «неподкупная честь» – и вот уже Булгакова нет, пусть даже эти слова справедливы. Какая-то каша на постном масле.

Люди нормы живут для жизни, люди вне нормы – для судьбы.

Объявлен конкурс: «Мы ищем таланты». Всего-то несколько лет назад такой призыв мог прозвучать как неприкрытая провокация, как «приглашение на казнь». Спрос был исключительно на бездарность. Ибо в отличие от таланта бездарь готова пойти на все.

Когда Суслов сказал Василию Гроссману, что роман его будет напечатан лет через двести, сей ортодокс пошел на идейную капитуляцию – признал, таким образом, что в светлом будущем антикоммунистическая книга, естественно, займет свое место.

Всякое насилие душит то, что пытается отстоять.

Эрнст Неизвестный резким движением подтягивает щеки к подглазьям – это обозначает улыбку. Сообщает с трибуны аудитории: «Женщины, с которыми я спал, рассказывали, что во сне я лежал с крепко сжатыми кулаками».

В конце концов, что такое комета? Всего лишь застывший аммиак.

Не следует спешить с приговором, как и со всяким скорым решением. В жизни компульсия приводит к самым непредсказуемым действиям – от клептомании до войны, но застоявшаяся мысль нуждается в этаком адреналине, в некоем иррациональном смещении – может быть, оно сдвинет полог.

Черчилля однажды спросили, как он сумел при своих обязанностях достигнуть столь преклонного возраста. Он ответил: «Никогда не стоял, когда можно было сидеть, никогда не сидел, когда можно было лежать». Я отношусь вполне серьезно к словам покойного премьер-министра.

«Безобразнейшее произведение искусства», – сказала Софья Андреевна Толстая о памятнике Пирогову. Как может эпитет «безобразнейшее» относиться к «произведениям искусства»?

Еще одно печальное сказанье, Еще один безрадостный сюжет. Такая жизнь дается в наказанье. Но все проходит – вот ее и нет.

«Согражданин я каждого, кто мыслит», – сообщает Ламартин. Достойно по намерению, высокомерно по сути, пародийно по звучанию, безопасно по последствиям.

Старый Шодерло де Лакло в Милане, в ложе театра «Ла Скала», встретился с молодым Стендалем. Встреча по-своему символическая, ибо автор «Опасных связей» увидел будущего автора книги «О любви». Восемнадцатый век передал девятнадцатому свой опыт для нового постижения все той же «науки страсти нежной». Опыт, которым никто не воспользовался и который еще никому не помог. Тем более, что в минувшем столетии эта наука была сродни блестящему озорному искусству, напоминая эффектный театр, а новый век подошел к ней со скальпелем, надеясь найти закономерности и безошибочные решения. Нет, не случайно «Опасные связи» поныне источают энергию, в то время как руководство Стендаля задыхается от собственной немощи. Первую книгу писал победитель, вторую – хронический неудачник.

И в той же ложе тот же Стендаль однажды увидел еще молодого, неведомого ему человека. Еще не зная, кто был вошедший, он сразу же испытал ощущение необычности происходящего. Все вокруг чудодейственно изменилось. Кто-то негромко сказал: лорд Байрон…

Все условно. Чем так плох конец века? Тем, что все-таки завершает сто лет одиночества? Непонятно. Разве хуже был финал девятнадцатого