И она зарыдала, зашлась в слезах, столь же бессмысленных,как давешний смех, и столь же изнурительных. Глашенька насилу ее успокоила!

Потом пришел Данила, поднял свою барышню на руки,поразившись тому, как она исхудала и обессилела, понес в кровать. Голова Мариилежала на его плече, слезы все еще текли из-под полуприкрытых век. Всерасплывалось и дробилось в ее глазах, опять какие-то фигуры мельтешили… будтобы даже Корф встал вдруг на пороге – мрачный, со скрещенными на груди руками,окинул комнату взглядом – и тут же исчез за шторой.

И Мария опять тихонько заплакала – на этот раз от того, чтоэто, конечно, был всего лишь призрак.

* * *

Призрак, впрочем, оказался навязчив. Проснувшись в полночь(ее всегда будили в это время громкие, тягучие удары на башне старого монастыряв квартале от дома Корфа), она без всякого удивления, а даже с радостью вновьувидела барона: он стоял, склонившись над табуретом, и внимательно егооглядывал. Потом блеснул стилет, раздался слабый треск, и Мария отчетливоувидела в руке мужа щепочку, отколотую от злополучного табурета, – в точноститак, как если бы это был не табурет, а знаменитый стол в старой ратуше вВормсе, выщербленный любителями сувениров. Мария приподнялась – в ту же секундупризрак исчез, только шторы колыхнулись. Мария крепко задумалась, способно либесплотное тело колыхать тяжелую ткань, да и заснула.

Утром голова у нее была вполне свежая. Еще в полусневспомнила, как странно вел себя ночной призрак, приподнялась, взглянула надверь – и чуть не ахнула: табурета там не было. Ни со щепкой отколотой, ни безщепки – не было вовсе!

Вошла Глашенька – и едва не упала, увидев оживленное лицосвоей барышни, услыхав ее бодрый голос:

– А где табурет?!

Не скоро сообразив, о чем речь, Глашенька пролепетала, чтотабурет сломался и его с утра сожгли на кухне в печи.

– В печи? – встрепенулась Мария. – А что сегодня варили? Чтона завтрак?

Глашенька не поверила своим ушам! Вот уж добрый месяцзаставить барышню проглотить хоть кусочек сделалось почти непосильнойтрудностью. Каждое утро Глашенька приносила ей тарелку с кашей, умоляла съестьхоть ложечку, – и в конце концов печально съедала кашу сама, подсаливая еегорькими слезами. И вот сегодня она даже не внесла поднос с завтраком вспальню, оставила за дверью, не надеясь, что барышня поест, а она-то, она!..

Глашенька птицей выпорхнула из спальни, схватила со столикаподнос, потом поставила, чтобы поднять салфетку, которая почему-то свалилась напол, потом уронила ложку, кинулась в столовую, взяла чистую, опять схватилаподнос, удивленно уставилась на кашу, в которой появились какие-то красноватыепятна, но решила, что пенки перепеклись (кашу и во Франции старались варитьпо-русски, держали в духовке, пока не упреет). Она вновь вбежала в спальню, ноаппетит у Марии к этому времени пропал столь же внезапно, сколь и появился,зато проступило такое неодолимое желание немедля уснуть, что она едва успелапробормотать:

– Не хочу. Съешь сама! – и провалилась в сон, как в самуюмягкую перину на свете, а когда открыла глаза, почувствовала себя как никогда бодройи сильной.

Какая-то согбенная старушечья фигура при ее первом движениипорскнула с кресла и проворно выскользнула за дверь: верно, ночная сиделка,увидев, что больная проснулась, побежала за Глашенькой. Что-то было знакомое вэтой сиделке, но она больше не появилась, и Мария позабыла про нее.

Вместо Глашеньки в комнату вошел Данила с подносом в руках ипожелал барышне доброго утра, Мария накинулась на еду с аппетитом неуемным,съела все до крошки, запив изрядной порцией кофе. Данила переменил постель, иМария, переодетая во все чистое, вновь возлегла на перины и подушки, хотя сгораздо большим удовольствием отправилась бы сейчас на верховую прогулку вБулонский лес.

– Да где же Глашенька? – вскричала она нетерпеливо – иосеклась, увидев, что перед нею стоит совсем не тот франтоватый, разбитнойволочес, с восторгом офранцузившийся именно в той степени, чтобы сделатьсязабавным резонером с вечно живой склонностью к чисто русскому самоедству, – асовсем другой человек, постаревший лет на десять, с тяжелыми морщинами у рта ипечальными, ввалившимися глазами.

Поглядев в них, Мария задрожала, словно груди ее коснулосьледяное острие шпаги, и спросила, едва совладав с голосом:

– Что… что-то с Димитрием Васильевичем? Он болен?! Ну!Говори же!

Данила заморгал:

– С господином бароном, а что с ним может быть? С нимничего, жив да здоров. Переживает только очень. И я вот… переживаю, – онвсхлипнул.

– Да говори же, говори! – Мария вцепилась в его руку,затрясла нетерпеливо. – Что случилось? Не томи!

Данила, не совладав с собой, расплакался в голос, и Марияедва смогла разобрать его слова:

– Глашенька умерла. В одночасье! Уже и похоронили…

* * *

Спустя неделю Мария стояла в библиотеке у высокого окна исосредоточенно смотрела, как дождевые струйки бегут по стеклам. Послеизнурительной засухи небеса расщедрились на ливни, и хотя урожай, наверное,было уже не спасти, трава, цветы и деревья упивались изобилием влаги. Поникшиестебли распрямлялись, съежившиеся листья наливались свежестью, ветви деревьевподнимались – все оживало в природе. И только мертвых не воскресить!

Как-то раз Мария заметила, что Данила украдкой отведываетвсякую еду и питье, которые приносит ей, а ночью дремлет в кресле у ее кровати,– и осенила страшная догадка: Глашенька-то умерла, съев ее завтрак! Глашенькаприняла смерть чужую, предназначенную другому человеку! Предназначенную ей,Марии!

Теперь казалось: она всегда знала о том, что смерть искалаименно ее.

Это болезненное безумие, одолевавшее ее, это равнодушие…чем, интересно знать, ее опаивали, чтобы постепенно свести на нет трепет жизни?Брошенный в печку стул, на котором лопнул стакан с ядом, – Мария несомневалась, что питье было отравлено. Каша, предназначенная для больной,содержала более сильную дозу яда, – возможно, убийце надоело ждать. Илиотравитель испугался разоблачения? Но с чего вдруг? Как можно было принятьвсерьез полубредовый рассказ Марии о разбившемся стакане Карла V?

Нет, не так надо ставить вопрос: кто́ мог принять этотрассказ всерьез? Кто́ слышал его, кроме Глашеньки?

Она вспомнила мрачную фигуру со скрещенными на груди руками:вспомнила треск щепочки, отколотой от стула, пропитанной ядом… Призрак Корфа!Призрак? А кто приказал сжечь почти новый табурет? Не призрак какой-нибудь, самхозяин дома.