Гизелла только улыбнулась стремительности, с какой Марияувлекла ее к выходу:

– Дорогая моя. Вы так измучены, так настрадались! Поедемтеко мне! Скорее! Я счастлива буду помочь вам, а мой брат…

Она не договорила, но ее улыбка, ее сияющие глаза были выразительнееслов.

Коляска у ворот. Защелкал кнут. Четверка лошадей,запряженных цугом, застучала копытами по булыжной мостовой.

Мария откинулась на сиденье, закрыла глаза, чувствуя, какслезы бегут из-под ресниц, бегут. Она не видела, что на крыльцо выбежал Корф,хотел окликнуть, позвать, вернуть – но осекся, разглядев, в чьей карете уезжаетего жена.

7 января 1789 года Людовик решил созвать Генеральные штаты –французский парламент, не собиравшийся с 1614 года. По замыслу короля и егосоветников Генеральные штаты должны были санкционировать новые налоги. Народу,правда, не сообщали об этих замыслах, но сам факт созыва парламента вызвалнеобычайное оживление, простые люди плясали на улицах Парижа, поверив, что пришелконец несчастьям.

Об этом Мария узнала из письма Симолина. Русский посол былискренне обеспокоен тем, что «король, которому принадлежит все, сам себе непринадлежит». Она долго-долго читала первую часть письма, а взяв другой листок,начинающийся словами: «И снова, на правах старого друга, хочу воззвать к вашемууму и сердцу…», аккуратно сложила его и сунула в ящичек секретера. Там уж сдесяток набралось таких писем – читанных лишь наполовину. Да Мария и так знала,о чем в них речь: образумьтесь, душенька Мария Валерьяновна, и вернитесь домой,на улицу Старых Августинцев! «Тетушка» Евдокия Головкина тоже писала; еесочинения Мария швыряла в камин, даже не вскрывая печати. А письма Корфа…Наверное, Мария тоже бросала бы их в огонь, не читая, да мешало одно:отсутствие их. Не писал ей Корф, ни строки не написал за какой уж месяц!

Каждый раз, когда у дома останавливалась карета или замиралцокот копыт одинокого коня, Мария с трудом сдерживала трепет нетерпения. Но этовсегда был кто-то другой, бог весть кто! Сколько раз, заслышав быстрые шаги покоридору, Мария замирала в ожидании: вот сейчас двери откроются, ворвется он,схватит ее в объятия, осыплет поцелуями, шепча: «Люблю, люблю, люблю тебя!»

И двери открывались, и он врывался, и пытался заключитьМарию в объятия, осыпать поцелуями, шепча слова любви… да не осмеливался, ибопри первом же взгляде на Сильвестра, который в дом сестры, на правах своегочеловека, вхож был в любое время без доклада, глаза Марии наполнялись такойбеспросветной тоской, что у маркиза опускались руки, он сникал, будтоподрубленное дерево, а графиня Гизелла только гневно раздувала ноздри своеготоченого носа, ибо обязанности гостеприимной хозяйки не дозволяли ей сказатьэтой не понимающей своего счастья русской дурочке всего, что графиня о нейдумала.

Да, Мария так и жила в доме графини д’Армонти. Гизеллауверяла, что счастлива ее присутствием, ибо иначе ей очень одиноко. Правда,где-то существовал граф д’Армонти, однако Мария его никогда не видела и толькокак-то раз совершенно нечаянно узнала – Сильвестр обмолвился, – что граф,бывший старше своей жены на сорок лет (ему сравнялось, стало быть, шестьдесятпять), вот уже восемь лет пребывает в своем замке где-то на Луаре,парализованный и прикованный к постели, однако вовсе не бременем возраста, ибоне такие уж преклонные были у него года, а последствиями дуэли, на которой онпытался защитить свою честь после того, как в разгар медового месяца застал уновобрачной жены своей какого-то венгерского вертопраха, с которым она пылкоутоляла тоску по родине. История сия осталась тайной для света; репутация графинид’Армонти не пострадала. Она покинула мужа, являвшегося для нее живым укором, искоро ее салон сделался одним из самых модных в Париже, что немалоспособствовало карьере и светским успехам ее обожаемого брата.

Узнав об этом, Мария изрядно поколебалась в своей задушевнойпривязанности к Гизелле. Прекрасная венгерка была так жадна до жизни, что этодаже пугало скрытную, таящую свои страсти русскую. И для Гизеллы, и для еебрата существовал в жизни один идол, которому они пламенно поклонялись, –собственное желание. Достижение желаемого – сам процесс ценился не меньше, адаже больше цели, ибо наслаждаться они умели только борьбой. Им необходимо былочего-то добиваться, алкать, искать, чтобы, наконец-то схватив, впившись жаднымигубами, высосав сок, тотчас отвергнуть то, что лишь мгновение назад являлосьвожделенным, – и, подобно пчеле, перелететь на другой цветок, окунуться впьянящую сладость нового желания. Да нет, с пчелками-созидателями нельзя былосравнить брата и сестру, скорее с осами, шмелями или даже с шершнями, стольбыли они быстры, неутомимы и ненасытны.

Мария чем дальше, тем больше страшилась этой неотступнойосады. Она держала Сильвестра на расстоянии – прежде всего потому, что чувстваее к нему остыли, но еще и потому, что полагала неблагородным превращать домженщины, давшей ей приют, в maison de rendez-vous [110]. Однако Гизелла, судяпо всему, ничего не имела против! И Мария всерьез задумывалась о том, что надобы наконец съехать отсюда…

Но куда? Вернуться домой? Там ее, судя по всему, не больно-тождали, не желали видеть. Ну, вырвалось признание у Корфа, да что с того? Восемьлет платить горничной, чтобы та изображала его любовницу? Хорошо, он передМарией безгрешен – значит, она грешна? Да уж какая есть!

Итак, домой возвращаться нельзя. Но не к Симолину же набульвар Монмартр попроситься на постой! Эх, сесть бы в карету да уехатьпо-настоящему домой – в Россию! И Мария замерла у окна, глядя в парк, едватронутый зеленым весенним пухом; однако видела она вовсе не парк, а Волгу,синюю шелковую ленту под синим небом, и высокий зеленый берег, весь в желтыхогоньках одуванчиков, и тополиный пух, и зеленый свет в березовых аллеях; ислышала посвист ветра в вершинах тополей, и шелест золотых колосьев пшеницы, имерный стук дождевых капель в старые бочки, стоящие по углам дома…

А лучше бы она не мечтала у окна с блаженной улыбкою наустах, не ловила эхо прошлого, а отошла к двери да прислушалась хорошенько кречи, которую повела графиня Гизелла, застав своего брата в коридоре; тотстоял, понурясь, не смея коснуться ручки двери, за которой, холодна инеприступна, оставалась та, кого он жаждал всей душой и всем телом.

* * *