В вагонах прежде разговаривали только о дождях и засухах, отом, что "цены на хлеб бог строит". Теперь у многих в руках шуршалигазетные листы, а толк шел опять-таки о Думе, о свободах, отчуждении земель —никто и не замечал проливного дождя, шумевшего по крышам, хотя ехал народ всежадный до весенних дождей — хлеботорговцы, мужики, мещане с хуторов. Прошел молодойсолдат с отрезанной ногой, в желтухе, с черными печальными глазами, ковыляя,стуча деревяшкой, снимая манджурскую папаху и, как нищий, крестясь при каждомподаянии. И поднялся шумный негодующий говор о правительстве, о министреДурново и каком-то казенном овсе… Издеваясь, вспомнили то, чем преждевосхищались: как «Витя», чтобы напугать японцев в Портсмуте, приказывал свойчемоданы увязывать… Сидевший против Кузьмы молодой человек, стриженныйбобриком, покраснел, заволновался и поспешил вмешаться:

— Позвольте, господа! Вот вы говорите — свобода… Вот яслужу письмоводителем у податного инспектора и посылаю статейки в столичныегазеты… Разве это его касается? Он уверяет, что он тоже за свободу, а между темузнал, что я написал о ненормальной постановке нашего пожарного дела, призываетменя и говорит; "Если ты будешь, сукин сын, писать эти штуки, я тебеголову отмотаю!" Позвольте: если мои взгляды левее его…

— Взгляды? — альтом карлика вдруг крикнул соседмолодого человека, толстый скопец в сапогах бутылками, ручник Черняев, всевремя косивший на него свиными глазками. И, не дав ему опомниться, завопил!

— Взгляды? Это у тебя-то взгляды? Это ты-то левее? Да ятебя еще без порток видал! Да ты о голоду околевал, ре хуже отца своего,побирушки! Ты у инспектора-то ноги должен мыть да юшку пить!

— Кон-сти-ту-у-ция, — тонким голосом, перебиваяскопца, запел Кузьма и, поднявшись с места, задевая колени сидящих, пошел повагону к дверям.

Ступни у скопца были маленькие, полные и противные, как укакой-нибудь старой ключницы, лицо тоже бабье, большое, желтое, плотное, губытонкие… Да хорош был и Полозов, — учитель прогимназии, тот, что такласково кивал головой, слушая скопца и опираясь на трость, коренастый человек всерой шляпе и серой крылатке, ясноглазый, с круглым носом и роскошной русойбородой во всю грудь… Отворив дверь на площадку вагона, Кузьма с отрадойвздохнул холодной и душистой дождевой свежестью. Дождь глухо гудел по навесунад площадкой, лил с него ручьями, летел брызгами. Вагоны, раскачиваясь,грохотали среди шума дождя, навстречу, опускаясь и подымаясь, плыли проволокителеграфа, по бокам бежали густые свеже-зеленые опушки орешника. Пестрая кучамальчишек вдруг выскочила из-под насыпи и звонко, хором закричала что-то.Кузьма умиленно улыбнулся, и все лицо его покрылось мелкими морщинами. А поднявглаза, он увидел на противоположной площадке странника: доброе, измученноекрестьянское лицо, седую бороду, широкополую шляпу, драповое пальто,подпоясанное веревкой, мешок и жестяной чайник за плечами, на тонких ногах —бахилки. И крикнул сквозь грохот и шум!

— С богомолья?

— Из Воронежа, — с милой готовностью ответилслабым криком странник.

— Жгут там помещиков?

— Жгут…

— И чудесно!

— Ась?

— Чудесно, говорю! — крикнул Кузьма.

И, отвернувшись, дрожащими руками, смаргивая набежавшиеслезы умиления, стал свертывать цигарку… Но мысли опять спутались."Странник — народ, а скопец и учитель — не народ? Рабство отменили всегосорок пять лет назад, — что ж и взыскивать с этого народа? Дат но ктовиноват в этом? Сам же народ!" И лицо Кузьмы опять потемнело и осунулось.

На четвертой станции он слез и нанял подводу.Мужики-извозчики просили сперва семь рублей — до Казакова было двенадцатьверст, — потом пять с полтиной. Наконец, один сказал: "Трояк отдашь —повезу, а то и язык трепать нечего. Нынче вам не прежнее…" Но не выдержалтона и прибавил привычную фразу: "Опять же корма дорогие…" И повез заполтора. Грязь была непролазная, телега маленькая, еле живая, лошаденка —ушастая, как осел, слабосильная. Медленно потянулись со двора станции, мужик,сидевший на грядке, стал томиться, дергая веревочные вожжи, как бы желая всемсвоим существом помочь лошади. Он на станции хвастался, что ее "неудержишь", и теперь, видимо, стыдился. Но что было хуже всего, так это онсам. Молодой, огромный, полный, в лаптях и белых онучах, в коротком чекмене,подпоясанный оборкой, и в старом картузе на прямых, желтых волосах. Пахнеткурной избой, коноплей, — пахарь времен царя Гороха! — лицо белое,безусое, а горло распухшее, голос сиплый.

— Как тебя зовут? — спросил Кузьма.

Звали Ахванасьем…

"Ахванасьем!" — подумал Кузьма с сердцем.

— А дальше?

— Меньшов…. Н-но, анчихрнст!

— Дурная, что ль? — кивнул Кузьма на горло.

— Ну, уж и дурная, — пробормотал Меньшов, отводяглаза в сторону. — Квасу холодного напился.

— Да глотать-то больно?

— Глотать — нет, не больно…

— Ну, значит, и не болтай попусту, — сказал Кузьмастрого. — Налаживай-ка лучше в больницу поскорее. Женатый небось?

— Женатый…

— Ну, вот видишь; Пойдут дети — и наградишь ты их всехв лучшем виде.

— Уж это как пить дать, — согласился Меньшов.

И, томясь, стал дергать вожжи. "Не-но… Сладу с тобойнету, анчихрист!" Наконец бросил это бесполезное занятие и успокоился.Долго молчал и вдруг спросил:

— Собрали, купец, Думу-то ай нет?

— Собрали.

— А Макаров-то, говорят, жив, — только не велелсказывать…

Кузьма даже плечами вздернул: черт знает что в этих степныхголовах! "А богатство-то какое!" — думал он, мучительно сидя споднятыми коленями на голом дне телеги, на клоке соломы, крытом веретьем, иоглядывая улицу. Чернозем-то какой! Грязь на дорогах — синяя, жирная зеленьдеревьев, трав, огородов — темная, густая… Но избы — глиняные, маленькие, снавозными крышами. Возле изб — рассохшиеся водовозки. Вода в них, конечно, сголовастиками… Вот богатый двор. Старая рига на гумне. Варок, ворота, изба —все под одной крышей, под старновкой в начес. Изба кирпичная, в две связи,простенки разрисованы мелом: на одном — палочка и по ней вверх —рогульки, — елка, на другом что-то вроде петуха; окошечки тоже окаймленымелом — зубцами. "Творчество! — ухмыльнулся Кузьма. — Пещерныевремена, накажи бог, пещерные!" На дверях пунек — кресты, написанныеуглем, у крыльца — большой могильный камень, — видно, дед или бабка просмерть приготовили… Да, двор богатый. Но грязь кругом по колено, на крыльцележит свинья. Окошечки — крохотные, и в жилой половине избы небосьтемнота, — вечная теснота: полати, ткацкий стан, здоровенная печь, лоханьс помоями… А семья большая, детей много, зимой — ягнята, телята… И сырость,угар такой, что зеленый пар стоит. А дети хнычут — и орут, получаяподзатыльники; невестки ругаются — "чтоб тебя громом расшибло, сукаподворотная!" — желают друг другу "подавиться куском на Великдень"; старушонка-свекровь поминутно швыряет ухваты, миски, кидается наневесток, засучивая темные, жилистые руки, надрывается от визгливой брани,брызжет слюной и проклятиями то на одну, то на другую… Зол, болен и старик,изнурил всех наставлениями…