до гениальности. Вот строфа из «Тритона» Бродского, написанного в 94-ом (смерть была уже неподалеку): «Сворачивая шапито, Грустно думать о том, Что бывшее, скажем, мной, Воздух хватая ртом, Превратившись в ничто, не сделается волной».

Он сделался не просто волной – Великим Тихим океаном.

Бессмысленная борьба с Чечней. Можно ли победить народ, который хранит про себя свою тайну?

Империя пала не от измены, не от расстроенных финансов и не от глупости вождей. Империю развалила гласность. Существование всех империй возможно лишь при сжатых устах.

О миролюбии ислама столько сказано аятоллой Хомейни и вслед за ним – его последователями. Но для жертв уже не хватает кладбищ.

Жил со светлой мечтой о суициде.

Интерлюдия

Она сухощава, узколица, узкие розовые губы, белые волосы альбиноски, в пластике – нервность и напряженность, но речь ее звучит непосредственно, пауз почти не признает: «Моя фамилия – Долгорукова, но дед и бабка не эмигрировали, поэтому я родилась в Москве. Однако от судьбы не уйдешь, в конце концов, стала женой дипломата и шестнадцать лет провела в посольствах. Знаете, в них тяжелая жизнь. Я так и не смогла к ней привыкнуть. Однажды муж меня познакомил с одним американским профессором по имени Джошуа. Вспыхнуло чувство. Он математик и астрофизик. Он мне сказал, что нам надо быть вместе. Я сообщила об этом мужу. Не стала молчать, я лгать не могла. Муж сказал, что сотрет меня в порошок. Появились какие-то странные люди, они преследовали меня. Предложили сниматься в порнофильме, за два дня съемок сулили несколько тысяч. Я знала, таких цен не бывает. Я поняла, что меня завлекают, чтобы потом начать шантажировать. И, поразмыслив, я отказалась. В общем, не буду вас утомлять. В конце концов, я все-таки вырвалась и поселилась в Филадельфии. И узнала, что такое любовь. В сущности, я и не подозревала. Выяснилось, что у меня и не было полноценных интимных отношений. Муж постоянно разъезжал, возвращался усталый и озабоченный. Но я думала, что так полагается и все у нас обстоит хорошо. Но Джошуа раскрыл мне глаза. Он очень тонкий, он эпилептик, и его чувства обострены. Не думайте, у него нет припадков, но он всегда принимает таблетки. Я поступила в университет. На отделение драматургии. Читает у нас один теоретик. Сам пьес не писал, но тем не менее он очень увлекает студентов. Однако сюжеты студентов простые – все кончается какой-нибудь смертью. Так они понимают действие. Поэтому то, что я пишу, имеет у них большой успех. Конечно, я увлекаюсь сюром. Когда-то я писала стихи. Я даже хотела их вам принести. Сейчас я пишу свою биографию – выйдет захватывающий роман. Муж первый исчез с моего горизонта. По-моему, он решил голубеть. Какой-то там появился шатен. Мне объяснили, что жизнь в посольствах сильно способствует гомосексуальности. Не знаю, не хочу обобщать. Боюсь, что я вас уже утомила. Я и не думала так открываться. И не думала, что вы согласитесь встретиться со мною и выслушать. Поэтому я так откровенна. Наш теоретик, учитель драмы, говорит, что одна страница – минута. Значит, в пьесе должно быть страниц девяносто. А сколько страниц в „Варшавской мелодии“? Сорок семь? Никогда бы я не поверила, если бы мне сказал другой. Но вы – автор, ваше слово священно. Сорок семь! Я просто не знаю, как вместить в такой объем мою пьесу. Как мне было приятно. Я так вам обязана. Я испытываю сейчас волнение».

Не только преступника тянет на место преступления, но и жертву влечет на место мучений.

Сколь ни прекрасна неожиданность, ничто не дает произведению такой впечатляющей силы, как целостность.

Wishful thinking – основа воображения. Сначала мы выдаем желаемое за действительное, потом – парим.

Когда мы советуем собеседнику, мы в чем-то раскрываем себя.

Гордиевы узлы нашей жизни не распутываются руками, не разрубаются мечом – вервии попросту истлевают.

Американский идеал – мужчина, всегда скупой на слово, с выдвинутым вперед подбородком – вызвал к жизни весьма обильную, весьма плодоносную ветвь прозы – от Хемингуэя до Хэммета. Understatement – недосказанность, преуменьшение. Оно было действенно в описании, неотразимо в диалоге – любой герой обретал значительность, казалось, что за его недомолвками скрывается богатейший мир. Но все не раз и не два повторенное, ставшее общим достоянием однажды становится самопародией. Бедный Папа! Его последние опусы я уж не мог читать без улыбки.

Народ, вполне себя понимающий, не слишком любящий сам себя, не понимает народолюбцев.

Загадочна Русь – Новочеркасск, где коммунисты стреляли в рабочих, на выборах голосует за первых.

В обществе, где правота за агрессией, где аргументы под подозрением, а оправдание почти улика, не следует добиваться истины. Qui s’excuse, s’accuse, – говорят французы.

Диалог в день президентских выборов. Во дворике за дощатым столом выпивают четверо работяг. «За кого голосовал-то?» – «За Ельцина». – «А почему не за Зюганова?» – «Чтобы опять на весь район одна пивная бочка? Маком».

Мера влияния литературы в конечном счете невысока. Известны слова молодого Ульянова о том, что, когда он кончил читать «Палату №6», вся Россия ему показалась этой палатой. Такое юношеское впечатление не помешало впоследствии, в зрелости, сделать Россию Лобным местом.

В «Старой рукописи» лет двадцать назад писал я о профессоре Каплине, который сводил счеты с историей, ибо не находил в ней разумности. Эмоциональная потребность в рациональной первооснове! Все полагаем, что в тупики мы попадаем по несчастливому, злому стечению обстоятельств. Барт справедливо напоминает: «Это не лабиринт, это – дом».

Дружба народов – это понятие не менее искусственное, чем вражда народов. Навязываются и та и другая. Дружить или враждовать могут люди, а не сообщества или этносы. Оставили бы, наконец, их в покое.

В «Новом времени» – забавная фраза о греческой политической жизни. «Ожесточенные распри в ПАСОК. Секретарем движения, скорее всего, станет К. Скандалидис».

Он рассказывает на ТВ о смуте. Работает, как крепкий актер. То подвывает, то грозно шепчет, то сардонически смеется, то неожиданно скорбно смолкает. Все это словно растворено в монархическо-религиозном тумане. Полный набор аптекарских слов: «очищение», «омовение» и, конечно, на каждом шагу – «покаяние».

Как пресно и буднично настоящее, как роскошно и богато минувшее. Как прельстительно будущее в юности, как страшно выглядит оно в старости!

Хочу сообщить тебе мой ветхий завет. Очень ветхий. Можно сказать, прохудившийся: «Пройдет!»

Четвертая симфония Шостаковича, написанная в 936-м, четверть века ждала своего исполнения, лежала,