запертая в столе. Он жил, навсегда придавленный страхом, подписывая всякую официальную пакость, был, казалось, непоправимо разрушен. Но с какою непостижимой силой сжатой пружины он распрямлялся, когда начинал записывать музыку, звучавшую в его существе. Маленький, худенький, с птичьим личиком, смешно нахохлившийся воробышек, с неповинующимися руками, он обожал спортивные игры, был сумасшедшим футбольным фанатиком (в юности написал балет о футболистах – своих кумирах). Все, чем болел, все, что любил, все, что его душило и мучило, – все было воплощено и рассказано.

Террор, СПИД, потопы, трясение почвы – эффектно кончается тысячелетие.

Страстная философия заразительней взвешенной.

Жестокий жизнерадостный отрок.

Разве мы себе принадлежим? Вагнер однажды провозгласил: «Политический человек противен», но стал тем не менее политическим символом.

Все песенки мира лишь об одном, все то же чередование слов – Je t’aime, Ich liebe, I love you, люблю…

Писатель граф Соллогуб от дряхлости «ополоумел», как свидетельствует Анатолий Кони. Был угнетен великой миссией, порученной ему Господом Богом, – «оплодотворить девиц всей планеты». Дело немыслимое! Он жаловался: «Меня и на пол-Европы не хватит». Никто не догадался сказать ему, что иногда и Господь пошучивает. В минуты хорошего настроения творит божественную комедию.

Помню, когда писал я «Странника», уже не мысль, а страсть мной владела – вбить в головы, в души, простую истину: стоит только надеть на художника идеологический хомут, и он обречен пойти ко дну. Не зря же мой Денис утонул.

Дождливый июль. Смотрю в окно, и сразу же вспоминается Бродский: «Конец июля прячется в дожди, как собеседник в собственные мысли». Одна-единственная строка, ни одного притянутого слова, а дна не достать – такая тоска, такая приговоренность лета, такая унылая невозможность вырваться из своего одиночества.

Мужайтесь. Пяти лет не пройдет, и все сегодняшние заботы покажутся вам столь же смешными, как ваши сегодняшние обольстители, сегодняшние персонажи арены. В начале первой мировой войны Томас Манн считал, что это война культуры (Германия) против цивилизации (Франция и Великобритания). Впоследствии его брат Генрих Манн писал о подобных шовинистах: «Они сделали выбор между мгновением и историей». Не спешите остановить мгновение – еще придется его стыдиться.

Слоновая кожа человечества выдержит любую прививку. Даже такую, как Освенцим. Немного выждать, перетерпеть исторический миг и – можете действовать! Трупный яд заново обретает прельстительно сладкий аромат.

Поистине святой человек – делал из своей жизни пытку.

Мужское тщеславие рядом с женским не более чем скифский курган, поставленный рядом с Эверестом.

Известное определение «социалист чувства» подразумевало, что этот социалист хочет заняться экспроприацией, не изучив предварительно Маркса.

Должно быть, можно обосновать математически эту теорию прилива и отлива идей. Или – псевдоидей, не имеет значения.

«Точно знаешь, чем пахнет национал-социализм, – потными ногами в высокой степени». Так и вижу лицо Томаса Манна, когда он записывает эту реплику, альпийски бесстрастный лик мыслителя, вдруг исказившийся от рвотной судороги.

С каким пониманием и состраданием он писал о Гансе Фалладе, который лепечет в своем предисловии о «крови и почве» с единственной целью – как-нибудь напечатать роман. «Бедный немецкий писатель! Непременно должен быть нынче из деревни…»

«Иосиф и его братья», слава Богу, творение художника par exellence. В «Лотте в Веймаре» мыслитель теснит художника. Все действующие лица – Томасы Манны в большей мере или в меньшей мере.

Старею. Днем не хватает сил, чтоб воплотить ночные призраки.

«Доброе утро». – «Привет, харизматик». – «Не плюй в харизму – пригодится…»

Этакий великолепный курорт. Этакий шоколадный грум распахивает перед тобой дверь отеля. Войдешь, и навстречу тебе идет этакий лорд Чарльз Эпштейн.

Бедные дикие племена! Ни света, ни зрелищ, ни парламент-ской жизни. Случаются и стихийные бедствия. Всего и осталось, что делать детей.

Как донести до читателя ауру? Прежде всего – не вносить в декларацию.

Интерлюдия

Подозреваемая в меланхолии ностальгия – чувство оптимистическое. Она окрашивает минувшее в самые розовые тона.

Когда я смотрю на стариков, уродливых от кипящей в них ненависти, с их перекошенными лицами, с портретами Сталина в руках, я вдруг, неведомо почему, вспоминаю, как летом сорокового, пятнадцатилетним, приехал в Москву. Шел поздним вечером, сбился с пути. На перекрестке с ноги на ногу переминался молодой человек, высокий, мощный, широкоплечий, в костюме, несмотря на жару, старше меня лет на десять-двенадцать. Он нервно посматривал на часы – когда я спросил, как лучше пройти на Зубовскую, не сразу ответил, мысли его далеко порхали. Потом, получив все разъяснения, я медленно шел к месту ночлега, думал о том, что сейчас к нему, стуча каблучками, примчится девушка, и тихо завидовал – вот счастливец!

Вечер был ласков, воздух прозрачен, Москва несла меня, как река, теплая, праздничная, в огнях, грустно, что скоро мне уезжать.

Если, Бог дал, он прошел войну, если, дай Бог, он еще жив, то, верно, сейчас он среди этих старцев. Что ему Сталин? Все дело в том, что в то кровавое лихолетье, перечеркнутое злодейством и ложью, он стоял на перекрестке, ждал девушку, а она спешила к нему, топ-топ, стук ее каблучков все ближе. Был же, был этот перекресток, этот июньский вечерний час! Как же отдать его, как отречься от этого вечера, этого часа?

Гуманистическая словесность (да еще ренессансного толка) была изначально чужда Востоку. «Мифопоэтическая» традиция, столь характерная для него, имеет источником почти кармическое предназначение человека быть частицей тысячеликой общности. В сущности, гуманистический принцип исходит из номеналистской посылки, уравнивающей единичное с множественным, но отдающей главенство первому, – это уже европейский ветер. Историческое место России между миром восточным и миром западным отразилось в ее литературе, в этих неразрешимых метаниях от соборности – общины, артели – до пронизывающего ее сочувствия и сострадания к одиночке.

Основоположник научного расизма Гобино получил следующий отзыв Токвилля: «Ваша теория, возможно, ошибочна и безусловно пагубна». Ни то ни другое не помешали этой теории перерасти в кровавую практику. Токвиль знал правду, Гобино – людей. Мы не выносим безошибочности и инстинктивно тянемся к пагубе. Впрочем, причины бывают всякие. Узнал я, что старенький литератор печатается в расистской газетке, что зван туда на роль патриарха. Сколько страстей в изношенном теле! Конечно же, он будет ссылаться на овладевшую им идею, но это версия для простаков. На самом же деле здесь, прежде всего, желание о себе напомнить, отчаянье от своей невостребованности. Понятно, что о нем говорят, но мне его почему-то жаль. Суетная, нечистая старость! Правда, ему всегда было трудно. По натуре