взметнули над головами свои прочные прямоугольные щиты и образовали из них сплошную крышу.

«Черепаха» быстро и уверенно поползла к воротам. Осажденные обрушили на нее тяжелые камни и дротики. Под непрерывным градом камней панцирь «черепахи» вдруг закачался, изогнулся и треснул сразу в нескольких местах. Тотчас в образовавшиеся щели полетели копья. Крыша из щитов распалась, и груды окровавленных тел покрыли землю. Оставшиеся в живых обратились в бегство, оставив на валу около сотни убитых и раненых.

Повстанцы, перелезая через частокол, бросались к раненым врагам и перерезали им глотки. Многим легионерам они отсекали головы и, насадив их на копья, показывали толпившимся внизу римским солдатам.

Так восставшие рабы мстили за своих товарищей, которых римляне подвергли у них на глазах мучительной казни.

Немного погодя Лукулл дал сигнал к общему штурму, и не менее двадцати тысяч войска одновременно бросились на осажденный лагерь со всех четырех сторон. Одни карабкались вверх по приставным лестницам, другие по щитам построившихся «черепахой» товарищей. Но все было тщетно. У повстанцев в лагере имелся большой запас дротиков. Все атаки римлян захлебывались под градом этого смертоносного метательного оружия.

Лукулл своих солдат не щадил. Во время обеда он напоил их несмешанным вином и снова приказал идти на приступ.

В течение часа шла ожесточенная борьба, во время которой сразу в нескольких местах римлянам удалось вплотную подойти к частоколу лагеря, однако все попытки ворваться в него по приставным лестницам не увенчались успехом. Повстанцы стояли насмерть. Ни один из них не отступил ни на шаг, сражаясь у частокола и на самом валу. Даже те, у кого от ударов ломались мечи, отбивались от врагов палками и камнями, а истекавшие кровью раненые хватали врагов за ноги, впиваясь в них зубами.

Наконец римляне в большом беспорядке отступили от холма, оставив на его склонах несколько сотен убитых товарищей. Раненых они уводили или уносили с собой.

После этого Гней Клептий снова стал убеждать Лукулла идти к Триокале с основными силами, а под Скиртеей оставить четыре когорты легионеров и вспомогательный отряд италийских союзников. Начальником над ними он предложил поставить самого себя и поклялся, что не даст ускользнуть ни одному из мятежников.

На этот раз претор уступил. Посовещавшись с легатом и военными трибунами, Лукулл решил выступить ночью, применив одну из военных хитростей: неприятель должен поверить, что все римское войско находится под Скиртеей. Для этого в главном римском лагере, как и во всех других лагерях и заставах, окружавших укрепленный холм мятежников, оставшиеся под Скиртеей солдаты должны были по ночам разводить обычное количество костров, а днем подавать привычные сигналы трубами и буцинами, чтобы убедить противника в том, что вся армия претора стоит на месте.

В ту же ночь Лукулл поднял двадцать семь тысяч пехотинцев вместе с четырьмя тысячами конников и, приказав солдатам не производить шума, вывел их из главного лагеря через правые и квесторские ворота. Под Скиртеей Лукулл оставил не более трех с половиной тысяч воинов во главе с легатом Гнеем Клептием.

Ночь выдалась темная, способствуя успеху задуманного. Колонны воинов молча двигались в кромешной тьме по дороге, которая вела, пересекая Скиртейскую равнину, в направлении Триокалы и Терм Селинунта.

На обочинах дороги лежали сотни разлагающихся трупов. Пропитанная кровью земля дышала миазмами…

Гней Клептий и его три с половиной тысячи солдат остались под Скиртеей. Из его людей около тысячи двухсот были римляне, остальные – латинские союзники. Этого, по мнению легата, было достаточно, чтобы через несколько дней разделаться с ослабевшими от недоедания мятежниками, если бы они решились с боем вырваться из своего лагеря. Он не сомневался, что они сделают такую попытку, когда у них закончатся съестные припасы, причем скорее всего будут пробиваться в сторону ближайших гор, находившихся на пути к Триокале. Поэтому римлянин разместил в укрепленных лагерях и заставах южнее осажденного лагеря больше половины всех своих сил. Сам он оставался в главном лагере с тремя манипулами легионеров и турмой всадников. Солдат своих он разбил на небольшие отряды и приказал им время от времени передвигаться в разных направлениях на глазах у неприятеля, создавая видимость того, что основные силы римского войска по-прежнему находятся в главном лагере, остальные же размещены в малых лагерях и на заставах.

Рано утром Клептий, вглядываясь в сторону неприятельского лагеря, убедился, что хитрость удалась. В этом у него не было никаких сомнений. Если бы осажденные заподозрили неладное, то вели бы себя неспокойно и, возможно, решились бы на вылазку. Но во вражеском лагере было тихо. От скалистой вершины холма поднимался к небу дым от костров. У ворот, как и всегда, стояли часовые.

День разгорался. Около часа пополудни десять всадников во главе с декурионом выехали из заставы, находившейся к востоку от холма, на котором засели мятежные рабы. Их послал в главный лагерь с донесением легату начальник заставы.

Когда эти всадники проезжали близко от ворот неприятельского лагеря, один из них вдруг удивленно воскликнул:

– Смотри-ка! Да они спят, эти два дурня!

– Эй, варвары! Разве так несут охранную службу? – что есть мочи крикнул другой солдат, обращаясь к двум часовым, которые стояли у ворот, склонив головы и опираясь на свои большие прямоугольные щиты.

Однако часовые не обратили никакого внимания на насмешки врагов, не удостоив их даже взглядом.

– Чудеса, да и только! – заметил третий всадник. – Может быть, нам стоит пощекотать их своими копьями?

– Клянусь Марсом, шествующим в бой! – вскричал еще один всадник. – Ставлю золотой денарий, если хотя бы в одном из этих двоих сохранилось дыхание жизни!

– А ведь верно! – изумился декурион, напрягая зрение и всматриваясь в сторону лагерных ворот, перед которыми неподвижно стояли часовые. – Провалиться мне в Тартар! Да это же трупы, выставленные у ворот для обмана!

Декурион тут же остановил всадников, приказав троим из них спешиться и подняться к воротам.

Вскоре все выяснилось: у ворот стояли подпертые щитами и кольями мертвецы, а лагерь оказался пуст. В нем римляне нашли еще около сотни мертвых тел и десяток голодных мулов.

Клептий был поражен, когда ему доложили о том, что мятежники еще ночью покинули свой лагерь и ушли в неизвестном направлении.

– Проклятье! – взревел легат. – Кто из богов надоумил эту сволочь? В одну и ту же ночь, в одну и ту же ночь, – повторял он, схватившись за голову.

Действительно, произошло почти невероятное: претор Лукулл и восставшие в одну и ту же ночь применили одну и ту же военную хитрость с целью обмануть друг друга, причем обманутыми оказались римляне.

Легат терзался мыслью, что он не выполнил своей клятвы крепко держать врага в кольце окружения и так подвел своего начальника, которого безмерно почитал как благодетеля и друга. Случилось именно то, о чем еще недавно предупреждал Лукулл и чего он больше всего опасался: бунтовщики ускользнули, и теперь возникла опасность, что они будут действовать в тылу у римлян, собирая новые толпы беглых рабов.

Нужно было принимать незамедлительные меры и прежде всего выяснить, какое направление избрали мятежники в своем бегстве.

Клептий разослал гонцов всем начальникам отрядов в лагерях и на заставах с приказом собраться вместе со своими воинами у преторских ворот главного лагеря. Всех имевшихся у него всадников легат разбил на шесть небольших групп и разослал их по разным направлениям на поиски исчезнувшего врага.

Легат был вне себя от стыда, когда писал претору донесение о случившемся. В письме он заверил его, что обязательно настигнет и уничтожит мятежников.

* * *

После последнего жестокого боя, во время которого восставшие с немалыми потерями отстояли свой лагерь, Мемнон решил, дождавшись ночи, покинуть его, так как съестных припасов оставалось только на три дня. У него созрел замысел, суть которого заключалась в том, чтобы уйти в восточные области Сицилии, еще не тронутые освободительной войной, и там разжечь еще один очаг восстания.

– Пусть римский претор думает, что он надежно обложил Триокалу, и предвкушает победу над единственным оплотом восставших в Сицилии, – вдохновенно говорил Мемнон, собрав военный совет. – Пусть римляне пребывают в этом