К виску офицера приставили пистолет и предложили выбор:кричать «Vive la nation!» [113] или умереть. Сквозь слезы он прокричалтребуемое.

– Хорошо, хорошо! – порадовались бунтовщики. – Ты добрыйфранцуз, ступай куда хочешь. Впрочем, постой: объясни нам только, что такоенация?

Офицер растерялся. Он и сам толком не знал.

Спросили второго задержанного. Тот усмехнулся в лицобунтовщикам и объяснил, что nation, а также «Liberté,égalité, fraternité!» [114] – это такие штуки, радикоторых люди перерезают друг другу глотки. Держался он при этом вызывающе, чемвозбудил всеобщую ненависть. Ему предложили для спасения жизни крикнуть:«Aristocrates а la lanterne!» [115] – вполне возможно, что сей рефрен революциипрозвучал тогда впервые…

Пленник вновь издевательски усмехнулся:

– Чтобы крикнуть это, мне нужно сделаться такой же грязью,как ты, – сказал он предводителю бунтовщиков, высокому черноусому человеку сперемазанным лицом, одетому в крестьянский камзол из толстого дикого [116]полотна, давно уже утратившего свой первоначальный цвет. И все же человек этотмало напоминал крестьянина.

– Сделаться грязью? Да будет так! – выкрикнул он сненавистью – и по его сигналу началась расправа.

Пленника, жестоко избитого, вываляли в грязи и, в упоениикрича: «Аристократов – на фонарь! Аристократов – на фонарь!» – вздернули заруки на дерево. Предводитель мятежников разрядил в него свой пистолет.

Какой-то простолюдин кинулся было на выручку, да его такотходили, что он остался в беспамятстве лежать на мостовой.

Тут наконец показался полицейский полк, брошенный навосстановление порядка. Его встретили градом камней, вывернутых из мостовой,топорами, пистолетной стрельбой…

Полиция открыла прицельный огонь. Бунтовщики были сметены иобратились в бегство. Полицейский лейтенант насчитал 130 убитых и 350 раненых.Среди последних были молодой офицер и тот самый простолюдин.

Придя в себя, он начал искать труп пленного, но узнал, чтопредводитель бунтовщиков под шумок приказал снять тело с дерева и бросить его вСену, что и было тотчас выполнено.

Простолюдином, пытавшимся защитить аристократа, был Данила,который, побуждаемый непонятным беспокойством, украдкой последовал за бароном,шедшим в особняк де Монжуа. От него-то и узнали Симолин и Мария о гибели Корфа…

Этот первый бунт вскружил головы парижан: они узнали «вкускрови». На следующее утро в предместье Сент-Антуан рабочие, жившие до этогопроисшествия очень мирно, носили по улицам на носилках трупы, говоря:

– Эти люди хотели защитить Родину; граждане, нужно отомститьза них!

А найти тело Корфа так и не удалось. И Сена не выбросила егона берег… На месте расправы отыскались только синие шелковые лохмотья – чтоосталось от камзола Корфа. Это и похоронили на маленьком кладбище близпригородного монастыря Сент-Женевьев. Мария предпочла именно его, кладбище небыло заковано в мрамор и гранит, как другие в Париже, а холмиками, поросшимитравой, напоминало русские погосты. Над лохмотьями кафтана был насыпан такой жехолм, а сверху поставлен крест и положена небольшая плита с надписьюпо-французски: «Le trait est dans mon coeur» – «Его след в сердце моем». Этобыло правдой – единственной истиной, которую исповедовала теперь Мария.

Прошел год. Угасшая душа Марии лишь слабыми содроганиямиотзывалась на те глубинные толчки, которые сотрясали страну. Казалось, ничтоуже более не могло задеть Марию, поколебать то состояние оцепенения, в котороеона была отныне погружена, однако даже ей порою казалось, что она постепеннопереселялась из Парижа в совсем другой город, а из Франции – в другоегосударство.

Революция во Франции свершилась, и королевская власть былауничтожена. Взятие и разрушение Бастилии, которые сопровождались убийствами,вызывающими у нормальных людей лишь отвращение, ознаменовались народнымпраздником: над окровавленными камнями Бастилии красовалась надпись: «Здесьтанцуют!» Отныне глава французской монархии соглашался на все, что требовал отнего народ – требовал жестоко, разнузданно и варварски. Отрубленные головы«угнетателей» носили по улицам, составлялись новые списки жертв – это былоубедительным доводом! Король поневоле сделался покладистым.

«Полнейшая и беспримерная анархия продолжает приводитьФранцию в состояние полнейшего разрушения. Нет ни судей, ни законов, ниисполнительной власти, и о внешней политике настолько нет речи, как будто этокоролевство вычеркнуто из списка иностранных держав. Национальное собрание,по-видимому, раздирается на части враждебными друг другу кликами. Король икоролева содрогаются в ожидании неисчислимых последствий революции, подобнойкоторой не знают летописи» – так писал Симолин в своем донесении от 7 августа1789 года.

Собственно, обо всем происходящем Мария узнавала именно отСимолина: она жила затворницей, и донесения русского посольства былиединственным источником сведений о событиях в стране. Все письма теперьпроходили через руки Марии: ни одно не переправлялось незашифрованным, а этимона как раз и занималась – ибо прежде то было делом Корфа. Барон и всегда-тонастаивал на шифровке каждой исходящей в Россию бумаги, ибо захват и ограблениекурьеров противной стороны были в ту пору едва ли не основным средствомразведки. Теперь это стало жизненной необходимостью, ибо не только в сведениях,но и в нелицеприятных оценках их содержалась великая опасность: за одно смелоеили даже неосторожное слово против революции и ее вождей люди лишались жизни, ихотя граф Анри де Монморен все еще оставался министром иностранных дел, по мересил своих пытаясь соблюдать дипломатический декорум с посольствами, руки у негобыли связаны таким же страхом смерти, который опутал теперь всю Францию.