Первым, кого увидела Мария, поднимаясь по лестнице иокидывая взглядом бальную залу, был Шодерло де Лакло, который тут же бросился кграфине д’Армонти, не забыв поощрительно взглянуть на Марию. Желающим увидетьна балу герцога Орлеанского пришлось удовольствоваться вертлявой фигурою егосекретаря, и немалое время господин де Лакло оставался чуть ли не единственныммужчиной в сонмище раздосадованных дам: кавалеры безнадежно запаздывали, видимоне рассчитав время, необходимое для того, чтобы добраться к дому де Монжуанепривычным пешим образом.

Верно, из-за их усталости и танцевали нынче вяло. Бал явноне задался, а уж когда два или три гостя явились со сбившимися париками и вперепачканной, даже изорванной кое-где одежде, то в адрес хозяина и,разумеется, месье Эгалите, вдохновителя сей затеи, начали раздаваться весьмакрепкие выражения: на улицах нынче было неспокойно. Вообще гостей оказалосьменьше, чем рассчитывал хозяин: возможно, многие вернулись с полдороги. Не былоникого и из русского посольства, Мария все глаза проглядела: не танцевала,бродила у лестницы, забыв о приличиях, об уроках гордости, которые преподавалаей Гизелла, – высматривала знакомую фигуру, чувствуя: как только появится Корф,она не раздумывая кинется ему на шею, возопит о своей любви, будет умолять опрощении.

Эта сцена так явственно вспыхивала и гасла в еевзбудораженном воображении, как всполохи огня на маяке – то озаряют все светомнадежды, то погружают во тьму безнадежности. А Корфа все не было, не было…Появился Сильвестр – отвесил быстрый поклон, но не задержался ни на мгновение,лишь скользнул по лицу Марии каким-то испуганным, вороватым взглядом.

Это ее озадачило. Отошла от лестницы, глянула в простенок,украшенный большим зеркалом, – и от всей души порадовалась, что какие-тообстоятельства помешали барону явиться на бал.

Это пугало в лиловых тонах, с лицом цвета пармских фиалок, сразоренной клумбой на голове – это она.

– Милая моя, что с вами? – воскликнула графиня Гизелла,оказавшаяся рядом. – Вы ужасно выглядите!

«Не твоими ли молитвами?» – Мария с трудом удержалась, чтобыне съязвить, и выдавила из себя спасительную фразу:

– У меня вдруг голова разболелась.

– Выпейте вина! – приказала графиня, подав знак лакею.Почему-то им оказался не ливрейный хозяина, маркиза де Монжуа, а собственныйгайдук Гизеллы. У него на подносе стояли два бокала: один с шампанским, егопроворно схватила Гизелла со словами: «Шампанское вам нельзя, голова ещесильнее разболится!»; другой был наполнен бургундским, Мария взяла его и выпилабез всякого удовольствия. И вот тут-то у нее и впрямь разболелась голова, датак, что Мария со стоном схватилась за виски. Лицо Гизеллы приняло озабоченноевыражение:

– Едем домой немедля! Он уже не придет, это понятно. Ничего,я что-нибудь еще придумаю. – И, подхватив Марию под руку, она повлекла ее квыходу, где гайдук уже выкликал карету графини д’Армонти.

Да, кажется, Париж постепенно переставал быть местом дляприятных прогулок.

Дорогу бесцеремонно пересекали какие-то люди, словно бы несомневались, что кучер предпочтет осадить карету, чем прикрикнуть на них; аведь в былые времена еще и кнутом огрел бы… Откуда-то доносилась стрельба.Совсем недалеко от Сен-Жерменского предместья, на улице, где в ряд вытянулисьлавки, что-то горело. Там вопила, неистовствовала толпа.

– Кого-то убивают… – прошептала графиня д’Армонти. – Нехотела бы я быть на месте несчастного, попавшего в логово тигра.

Мария едва слышала ее.

Гизелла высунулась в окно, что-то быстро сказала гайдуку.Тот соскочил с запяток и скрылся в проулке.

– Я послала его узнать, что там происходит, – пояснила онаМарии, но та вряд ли поняла ее: разламывалась голова, нестерпимо хотелосьспать.

Оказавшись наконец в спальне, она отослала горничную:противно было прикосновение чужих рук, – и стала сдирать с себя платье, да такпоспешно и неосторожно, что оторвала оборку. И тут же принялась стаскивать ссебя одежду, не заботясь о ее сохранности. Растрепала прическу, распустилаволосы – стало легко, даже голову отпустило! – и прыгнула в постель. Да, забыласвет… приподнялась и дунула на свечу, в последний раз бросив злорадный взглядна кучку лиловых лохмотьев на полу.

«Лиловый – цвет траура французских королей. Что за кошмарныйцвет! То-то небось горюют, когда приходится его надевать! Я бы уж лучше носилачерное!»

С этой мыслью она заснула, еще не зная, что отныне ейпридется носить только черное: сегодня ночью она стала вдовой, ибо ДимитрийКорф и оказался «тем несчастным», который попал-таки в «логово тигров»!

* * *

Вот что произошло в тот знаменательный вечер 27 апреля.Филипп Орлеанский, одержимый идеей уничтожения власти своего брата-короля, былне слишком доволен развитием событий во Франции и жаждал, чтобы Генеральныештаты начали свою деятельность не просто в обстановке финансовой напряженности,а в таком кровавом кошмаре, что парижане без всяких понуканий готовы будутвосстать, чтобы защитить свою безопасность.

Молодчики, нанятые партией Филиппа, совершили свои первыеподвиги у дома богатого торговца и фабриканта Ревейона. Собрав рабочих, онистали убеждать их, что хозяин считает вполне возможным для рабочего человекапрожить на пятнадцать су в день. Эти слова были встречены взрывом ненависти.Никто не дал себе труда даже проверить их достоверность. Зато очевидным длялюдей было другое: разительный контраст уютного, тихого квартала богачей свонью и грязью их родного Сент-Антуанского предместья. Дом Ревейона разграбилии сожгли. Но и этого оказалось мало! Вокруг стояли другие такие же дома, и тамнебось тоже затаились люди, готовые повторить вслед за интендантом армииФулоном: «Если у народа нет хлеба, пусть жрет траву!» И толпа ринулась наприступ. Для разгона бунтовщиков прибыла рота солдат. Прозвучала команда «пли!»– но не щелкнул ни один курок, раздался только сердитый стук прикладов о землю.Солдаты стояли мрачные, с искаженными лицами…

Молодой офицер, который слышал о подобных случаях, но непредполагал, что такое может произойти с его ротою, растерялся, готовыйобратиться в бегство, но тут рядом с ним появился какой-то высокий человек, стаким презрением сказавший о солдатах – «profanum vulgus» [112], что, даже непоняв смысла латыни, но взглянув на его суровые черты, офицер приободрился,выхватил шпагу и пошел на врага. Рядом с ним встал незнакомец, одетый в синийшелковый камзол и причесанный так тщательно, словно собирался на бал. Частьсолдат поддержала их огнем, но они были сметены толпой, а предводителисхвачены.