Мы и все остальное.

«Мы и все остальное» разжижается забавными историями изжизни проекта. Действительно, забавными. И мы смеемся до одури — на 24, 57, 89,114 и 128 страницах…

А между 145 и 146 страницами Динка находит нашу предсмертнуюзаписку:

«Мы любим всех, кто нас когда-то любил. Мы любим всех, ктонас когда-то ненавидел. Прощайте и простите нас».

Прочтя ее, мы некоторое время пребываем в оцепенении. Ничегоне скажешь, со вкусом написано. Ничего лишнего. Текст оч. хор. Оч. свеж и нов.И главное — оч похож. На нас.

— Мы ее, случайно, не кровью написали? — спрашиваюя у Динки.

— Нет.

— Жаль. Кровью было бы пафосно.

— Да уж… Гнида.

— Гнида?

— Решил убрать нас… Ради своей сраной книжонки… Гнида иесть. Извращенец…

— Ты еще добавь — собаке собачья смерть…

— А тебе, как я посмотрю, эта хреновина нравится…

— Меня она впечатляет, — честно признаюсь я.

— Ты тоже извращенна, — неизвестно чему радуетсяДинка.

— Все может быть…

— Нет, ты только посмотри!..

Динка перебрасывает мне листок. Почерк и вправду похож нанаш, я даже могу поклясться, что весь этот кроваво-пенный бред написала я сама.Кому ж еще такое писать, как не мне, томной интеллектуалке, которая успеетнадоесть до смерти прежде, чем свалить со сцены окончательно. Интересно, будетли испанская полиция заморачиваться графологической экспертизой или они поверятмертвым русским девочкам на слово?… Я откидываюсь на спину и устраиваюсь впод-брюшье валяющегося на полу Рико, удачнее подушки и придумать невозможно.

— Интересно, сколько бабок он за это срубит? —Динка с ревностью наблюдает за нашим трогательным единением с бойцовой собакой.

— Думаю, много.

— Козел… Слушай, как ты его приручила?

— Козла?

— Да нет же… Рико…

— Я знаю… м-м-м… собачьи слова…

— Не гони. — Динка недоверчиво морщит рот в улыбке.

— Нет, правда… А иначе — как?

Действительно, как иначе? Предатель Рико больше невспоминает о своем бывшем владельце, он ходит за нами как привязанный.

— Ты… Ты скажешь мне эти слова?..

Никогда еще ее голос не был таким просительным, никогда ещеона не смотрела на меня так влюбленно. Черт, тайна «Quocienscumque peccator…»не должна покидать обжитую клеть моего тела, именно это нашептывает мне здравыйсмысл не должна, не должна… Это — мой единственный козырь — новехонькийчервонный туз, именно он делает меня интересной Динке. В кои-то веки, Господи…В коитус веки, как сказала бы покойная Виксан. А мне почему-то хочется быть ейинтересной. Власть произнесенного распространяется на Рико, властьнепроизнесенного — на Динку. И совсем не на брюхе пса хотелось бы мне сейчаслежать, совсем…

— Скажи… Скажи, Рысеночек!..

— Ладно… Давай ухо.

Рико скашивает свой медово-желтый глаз, наблюдая, как Динкаподползает ко мне и тычется жесткими волосами мне в лицо. Я нахожу ее ухо,маленькую грациозную раковину Каури, в которой еще шумит кровь Ангела, приветот ночного убийства, — и аккуратно касаюсь губами мочки.

— Ну?! — Динка нетерпелива. Попалась, попалась!..

— Что мы будем с ним делать?! — немилосердно ору яи начинаю хохотать.

— Дура! — Динка нервно отстраняется. — С умасошла?!

— Не задавай мне таких вопросов… Что мы будем с нимделать? С Ленчиком?..

— Я должна ответить сейчас? — Динке вовсе неулыбается такая перспектива. — И почему я? А ты что думаешь?

— Не знаю…

— Как обычно… И шагу не можешь ступить без подсказки…

— Нет, правда… Может, выпустим его? Ему, наверное,больно… Может, выпустим его, а?..

— И что дальше?

Хороший вопрос. И на него у меня тоже нет ответа. Лучшее,что может быть, — простить все друг другу, посчитать наше несостоявшеесяубийство шуткой, состоявшееся убийство Ангела — шуткой… Мы ведь всегдадоговаривались, о чем врать, все два года мы все врали про себя и всегдадоговаривались, так почему не договориться и сейчас? Ведь Ленчик не чужой намчеловек, не чужой, даже простреленное плечо не делает его чужим, чего только неслучается между близкими людьми, милые бранятся — только тешатся…

— Дальше — тупик. — Спокойный Динкин голоснаголову разбивает все мои робкие мыслишки.

— Ты уверена?

— Как прежде — уже не будет, неужели ты не понимаешь?

— И?..

— Как прежде уже не будет, — упрямо повторяетДинка. — Он нас сдаст.

— Нет… Мы поговорим с ним… Я поговорю…

— Ты поговоришь… Он сдаст нас… Он расскажет об Ангеле..

Динкины ноздри хищно раздуваются, отросшая челка закрываетлоб, глаза летят мне навстречу волшебными кольцами для игры в серсо, ещеникогда она не казалась мне такой красивой, вот хрень, я влипла, влипла,влипла…

— Не расскажет…

Динка трет переносицу.

— Не расскажет… Ты права… — Кажется, теперь еебеспокоит совсем другая мысль.

И я даже знаю, что это за мысль. И все-таки снова долблюодно и то же, как будто это может что-то изменить:

— Он не расскажет.

— А даже если не расскажет, что из того? Ведь эта, матьее, книжка уже написана… Написана, понимаешь?

— Ну и что? Если она так тебя волнует, мы можем сжечьее…

Сжечь рукопись в саду, между деревьями, у Динки уже естьопыт: не так давно она сожгла рюкзак с фанатскими письмами. Отдвухсотстраничной рукописи и следа не останется, как будто ничего и не было, какбудто ничего и не было. А мы будем наблюдать за этим — все втроем: я, Динка иЛенчик. А потом польем пепел остатками «Риохи»…

— Сжечь? — Динка на секунду задумывается.

— Ну да…

— Эй ты, интеллектуалка хренова… А ты разве не знаешь,что рукописи не горят?

— Да брось ты… Это всего лишь, — я щелкаюпальцами, вспоминая уроки Виксан, — это всего лишь метафора…

— Нет… Он уже написал ее… Он написал ее, эту чертовукнигу. И хочет снять с нее все бабки, все пенки, он хочет снять все пенки снас. Напоследок. И ничто его не остановит, неужели ты не понимаешь? Если сейчасне выгорело с Ангелом, он найдет другого Ангела. Он найдет другого человека идругую страну… И все будет точно так же…

— Да ну… — Голос мой звучит не так уверенно, как мне быхотелось. — Мы ведь не дуры… Мы тоже будем начеку. Если… Если тыпрекратишь колоться, Диночка…