в честь ее дня рождения (ей исполнилось 44 года) дети украсили ее стул цветами и сыграли на флейте и губной гармошке. Только в середине апреля она начала понимать всю опасность своего положения. После того как поблизости взорвали оружейный склад, а в Мельцингене открыли армейские склады, она разрыдалась. Разбирая семейные фотоальбомы, она наконец осознала, что все, на чем раньше держалась ее жизнь, неотвратимо рушится. 16 апреля Агнес Зайдель проснулась после дневного сна и услышала звук английских грузовиков и танков, нескончаемым потоком двигающихся по деревне. И все же она начала протестовать, когда в тот же день к ней на ферму пришли вежливые английские офицеры и агрессивный американский «полунегр», чтобы арестовать расквартированных у нее немецких офицеров. Потом она бежала за грузовиком, чтобы отдать сверток с едой двум запертым внутри семнадцатилетним эсэсовцам и еще раз пожать им руки [20].

Сталин в письме к Рузвельту с раздражением отмечал, что немцы «продолжают с остервенением драться с русскими за какую-то малоизвестную станцию Земляницу в Чехословакии, которая им столько же нужна, как мертвому припарки, но безо всякого сопротивления сдают такие важные города в центре Германии, как Оснабрюк, Мангейм, Кассель»[14]. Тогда, когда американские и британские армии практически беспрепятственно продвигались по Северо-Германской низменности, казалось вполне вероятным, что они могут достичь не только Эльбы, но и Берлина раньше русских [21].

В середине марта группы наружного наблюдения вермахта в Берлине сообщили, что местные жители снова с опаской заговорили о мести евреев. Двое рабочих на Мольтке-штрассе в районе Шпандау-Вест 19 марта соглашались: «Мы должны винить в этой войне только себя, потому что мы ужасно обращались с евреями», после чего сделали знакомый вывод: «И нам не следует удивляться, если теперь они поступят с нами точно так же». Все это было вполне предсказуемо – такие же мрачные предчувствия охватили в сентябре 1944 г. жителей Аахена и Штутгарта. Но пока настроения в столице колебались между надеждой, смирением и отчаянием, режим еще имел шанс получить некоторую общественную поддержку все более широкому применению террора на фронте. Двое рабочих на городской железной дороге с одобрением обсуждали новость о том, как в Зеелове на Одерском фронте троих солдат и местного лидера партии повесили на телефонных столбах с табличкой «Дезертир» на груди. Некоторые призывали публиковать в прессе данные о количестве казненных дезертиров и возмущались слишком дерзким поведением иностранных рабочих. Тем временем количество военных казней в крепости Шпандау вынудило командира гарнизона просить командующего в Берлине освободить его людей от этой обязанности. Ему отказали [22].

12 апреля Лизелотта Гюнцель, слушая радио в квартире своих родителей в районе Фридрихсхаген, узнала, что командиру гарнизона Кенигсберга вынесли заочный смертный приговор за капитуляцию после многомесячной осады. Она только что вернулась в Берлин, проведя 14 месяцев в школе-интернате в Саксонии, и новость привела ее в ярость. «Его родных собираются арестовать. Разве это не власть террора? О, как может немецкий народ и наш вермахт выносить это? За то, что храбрый офицер не хотел жертвовать своими солдатами, они вешают его и всю его семью, хотя она не имеет к этому делу ни малейшего отношения. Повесить немца, прусского офицера!» Она была так разгневана и чувствовала себя так глубоко преданной режимом, которому столько раз клялась в верности за те два с половиной года, пока вела дневник, что впервые обрушилась с яростной бранью на «все это нацистское отродье, этих военных преступников, истребителей евреев, которые теперь втаптывают в грязь честь немецкого офицера». Когда ее мать в августе 1943 г. рассказала ей, что евреев убивают в лагерях, Лизелотта не могла в это поверить, однако она не выбросила ее слова из головы. Это знание дремало в ней, готовое при удобном случае напомнить о себе, и нынешний момент возмущения и отчаяния подходил для этого как нельзя лучше [23].

Брата и отца Лизелотты отправили рыть противотанковые ловушки. Осмотрев баррикады, поспешно возведенные в ее районе на восточной окраине города, Лизелотта не могла не согласиться с шуткой, в последнее время пользовавшейся в Берлине большой популярностью: «Увидев эти укрепления на въезде в Берлин, русские танки будут два часа стоять и хохотать, а потом одолеют их за две минуты». Но земляные работы продолжались – вокруг столицы сооружали двойное кольцо укреплений. Мосты заминировали, к 128-, 88– и 20-мм орудиям противовоздушной обороны добавили несколько имевшихся в распоряжении фольксштурма устаревших иностранных пушек. Три массивные железобетонные башни бункеров около зоопарка, Гумбольдтхайна и Фридрихсхайна теперь играли важную роль в обороне города. Раньше расположенная на их плоских крышах берлинская зенитная дивизия пыталась защитить город от воздушных налетов. Теперь им предстояло защищать ближайшие окрестности от наземных атак [24].

Так же как во время воздушных налетов в 1943–1944 гг., Лизелотта испытывала противоречивые чувства. Подобно своему склонному к унынию отцу социал-демократу, она не хотела, чтобы защищали Берлин. Но даже тогда, в своем новом, решительно антинацистском настроении, она невольно поддавалась эмоциональной притягательности героической смерти, обаянию тщетного сопротивления, обреченного на провал, но от этого выглядевшего в ее глазах еще более величественно. Узнав, что ее брат Бертель вскоре будет сражаться в рядах фольксштурма в битве за Берлин, она писала: «Я ужасно боюсь за Бертеля – если с ним что-нибудь случится, мама этого не перенесет. Что касается меня, – с леденящей откровенностью признавалась она, – я была бы готова пожертвовать им, ведь фрау Л. тоже пожертвовала радостью всей своей жизни». Сможет ли смерть Бертеля поставить ее вровень с учительницей, которая уже потеряла мужа? Будет ли это означать, что Лизелотта наконец вступила во взрослую жизнь? [25].

Два дня спустя, 19 апреля, семнадцатилетняя Лизелотта стояла и смотрела, как мальчики из фольксштурма, многие из которых были младше ее, ехали на велосипедах через Фридрихсхаген, чтобы защищать Мюнхенхофе. Она все еще испытывала смешанные чувства. «Я так горжусь нашими ребятами, которые сейчас бросаются против танков, стоит только отдать им приказ, – писала она на следующий день и отстраненно добавила: – Однако их гонят на верную смерть». В ее восточном районе города, обозначенном на немецких военных картах как «сектор Б», никто больше не собирался слушать указания Геббельса и вывешивать флаги в честь дня рождения фюрера. Лизелотта полагала, что большинство жителей города уже сожгли свои флаги и выбросили партийные значки «из страха перед русскими». В то утро Гитлер поздравил и наградил 20 отличившихся в бою мальчиков из гитлерюгенда. На последних в жизни фюрера кадрах можно видеть, как он треплет одного из них по щеке в саду Канцелярии, прежде чем