журнал, – говорил он, – я в нем печатаю то, что не в силах обнародовать в каком-либо органе».) Издание было уже на сносях, но он не мог, не стал его ждать, не стал ждать и очередного номера «Байкала» с фрагментами из «Олеши». Взяв с собой рукопись своей книги, свою Песнь песней, он отправился в Югославию с тем, чтоб оттуда бежать на Запад. Думаю, что он сознавал и опасность своей сердечной болезни, и то, что нелегко будет выдержать такой крутой поворот судьбы, но он принес себя, свою жизнь в жертву своей Главной Книге. Ее полное название «Юрий Олеша. Сдача и гибель русского интеллигента». Белинков был готов к гибели, но сдача была не для него.

Это был сложный человек со сложным, очень нелегким характером. Но люди такого дарования редко бывают легки в повседневности, тем более, когда столько лет их перемалывала советская власть. В этом хрупком, почти невесомом теле билось не только сердце борца, в нем клокотала гениальность. Случается, что борцы устают, случается, что идеалы изнашиваются, идеи гаснут, теряют свою притягательность и происходит смена вех. Но гениальные характеры не устают и не сдаются. Они исполняют свое поручение – свершают свой крестный путь до конца.

Поразительно было не то, сколь всевластными себя считали коммунистический режим и официальная идеология, поразительно было, какими затравленными они постоянно себя ощущали. И психология и поведение людей, находящихся в вечной осаде, всегда под угрозой смертельной опасности – каждое следующее мгновенье чревато бедой и катастрофой. «Стой! Кто идет? Ни шагу! Стреляю!» Стоило желторотому птенчику надеть узкие брюки, и было ясно – враг на пороге, сомкнуть ряды! Стоило юному живописцу набросить на холст прихотливый пучок ломаных линий, смешать цвета, и тут же созываются пленумы и издаются постановления, даже бульдозерные атаки обрушивались на нечестивцев. Стоило наградить Пастернака премией Нобеля за роман, который не был известен на родине, и власть буквально забилась в истерике, проклятия следовали за проклятиями. Нечего говорить о том, что сталось с рабочими в Новочеркасске, когда они выразили несогласие с условиями своего труда – мятеж! Орудия к бою! Огонь! – одних расстреляли, других репрессировали. Любая малость, укус комара ввергали ядерного гиганта в состояние старушечьей паники, неконтролируемого страха, неуправляемого безумия. Стало понятно, что этот колосс боится и легкого щелчка – смешно принимать за львиный рык вопль загнанного оленя.

Заводишь друзей – плодишь врагов.

– Нет, господа пуантилисты! Здесь требуется топор дровосека.

У неофитов самый высокий градус и уровень исступленности. Они идут в палачи и жертвы с большей готовностью, чем ветераны. Знаем свирепых истовых выкрестов, знаем между тем и испанца Лопе де Вера Алкарона, принявшего иудейскую веру и вызывающее имя Иуды Верного, – он был сожжен инквизицией в Вальядолиде в 1644-м. На костре он пел тридцать первый псалом: «Тебе, Господи, предаю душу свою…» Всегда для меня было загадкой: зачем это люди тысячи лет спорят о национальности Бога, зачем Господу – пятая графа?

Впрочем, бывают исключения и среди новообращенных. Папа Александр Шестой был из евреев, изгнанных из Испании. Он почти не скрывал своего безбожия.

Сколько лет я краснел, что в «Московском времени» был у меня «идейный» спор между партийными функционерами Лариным и Калмыковым. И вот однажды я перечитал забытый рассказ Солженицына «Для пользы дела». Схватываются сталинист секретарь обкома Кнорозов и прогрессист секретарь горкома с демократической фамилией Грачиков. Ах, эти хитрости, эти попытки сделать партию твоею трибуной! Но он имеет право на то, что мне запрещено безусловно.

Публицисты Вайль и Генис назвали книгу «Бодался теленок с дубом» «автогиографией», т.е. «житием святого, составленным самим святым». Неплохо. Но книга все равно замечательна. Страсть, неуступчивость, характер – и этот сплав удивительным образом рождает искусство, а не полемику. Право, не стоит ждать биографа, когда обладаешь таким пером.

Чем больше натура, тем меньше тактики. Удивительно даже, что Солженицын так гордился тактическими способностями. И странно, что он ими обладал.

Горбачев готовил к изданию книгу своих воспоминаний. Согласившись с издателем, сократил ее, отказался от полутора тысяч страниц. Но уж потом уперся рогами: «Все! Дальше идет содержание».

Думая о его драме, я всегда вспоминаю слова Токвиля: «Для дурного правительства опасность наступает тогда, когда оно решает исправиться».

Есть знание высшего порядка – знание, неприменимое к жизни.

На премьере своей комедии – плоского, грубого балагана, столь же бессмысленного, сколь безвкусного, – автор показывает мне на гогочущий зал и умиляется: «Видите, они все понимают!» Хотел бы и я уразуметь, что здесь требуется понять?

Различие между саддукеями и фарисеями более чем относительно. Спор о месте, а не о смысле религии.

Скучно тебе с самим собой? Бедняга, ты недорого стоишь.

Помню, как меня поражали мексиканские фрески с их вызовом смерти, которой показывают язык, из этого культа презрения к гибели естественно возник их «мачизм».

И вот на Нижегородчине, в деревне Шутилово, Дмитрий Покровский снял и записал погребенье – праздник. Причитания, вдохновенные плакальщицы, вот и последняя надрывная песнь: «Тебя мы больше не увидим на этом жизненном пути». И начинается веселье: песни, пляски, забавы – игрища.

На разных широтах один и тот же наивный языческий резистанс: «Проклятая! Мы тебя не боимся. Ты видишь, мы над тобой смеемся».

Карабчиевский пишет о том, что Маяковскому враги были просто необходимы. Если это действительно так, он и впрямь голос советского общества, которое было нежизнеспособно, не ощущая себя окруженным снаружи и подтачиваемым изнутри.

Есть судьба, есть мистические перекрестки, на которых поджидает удача, но они обнаруживают свою действенность лишь в том случае, если сам включаешь всю дарованную тебе энергетику.

Интерлюдия

Профессор Змановский вел на телевидении просветительскую передачу «Если хочешь быть здоров» – обучал человечество, как понадежнее сберечь свою силу и свою бодрость. Мне он тоже постоянно внушал: «Каждое утро – контрастный душ! Кон-траст-ный! И горя не будете знать!»

Он был привлекателен, простодушен, неистощимо доброжелателен, младше меня семью годами. Не хочется показаться нескромным, но чем-то я был ему любезен, и он не скрывал своей симпатии. «Контрастный душ!» – повторял он страстно, и в голосе его и во взгляде была неподдельная забота.

Я с удовольствием смотрел на экран, когда он учил науке здоровья и вообще смотреть на него было приятно – красивый мужчина! В свои пятьдесят молодой, подтянутый, женщины на него заглядывались.

Он вскоре умер, до сей поры мне нелегко в это поверить. Я принимаю контрастный душ и каждое утро его вспоминаю. Надо стараться