– Ну ты даешь, Михална, – рассмеялсячумовой. – Ты что же, надеешься до старости дожить? При твоей-то жизни? Даты в любой день концы отдать можешь, ты же пьешь с утра до ночи и незакусываешь. Или сама помрешь, или пришьют тебя твои собутыльники. Не боишься?

Тут я совсем затосковала. Что-то разговор повернулся не в тусторону. Не больно-то похож этот чумовой на мужика, который меня вытащить хочети руку с зажатым в ней шансом мне протянуть. Ну, коль так…

– А ты моих собутыльников не трогай! И не тебе о моейжизни судить…

В общем, я снова погнала порожняк до конечной станции. Гоню,но прихлебывать из рюмки и доливать в нее не забываю. Чумовой слушает вродедаже внимательно, глаз с меня не сводит, и такая странная улыбка у него нагубах играет, что мне в некоторые моменты страшно делается. А потом, когда все,что надо, куда надо всосалось и меня забрало, мне вдруг безразлично стало, чегоон там обо мне думает. Злость прошла, стало весело и легко. Да, не жениться намне он собрался, это факт, не для того он меня сюда привез.

Наверное, ему просто интересно стало с такой, как я,пообщаться, мою жизненную философию послушать. Может быть, он писатель какойили журналист.

И может быть, даже очень известный. Вот поговорим мы с ним,а там, глядишь, по телевизору кино покажут про разбитую жизнь такой женесчастной невезучей бабы, как я. И может быть, где-нибудь в титрах будетнаписано: «Выражаю особую благодарность Старостенко Надежде Михайловне». ВоТамарка-то утрется!

А то она своими родичами кичится: дескать, мы с Венькой иКалошей всеми брошенные и забытые, никому не нужные, а у нее родня есть,которая дочку ее воспитывает и на каждый праздник денег дает, то есть незабывает и уважает.

– Послушай, Михална, – внезапно перебил менячумовой, – а как бы ты хотела умереть?

– Еще чего, – фыркнула я, – я не собираюсьпока.

– И не собирайся. Допустим, ты еще сто лет проживешь,но через сто лет как бы ты хотела, чтобы это выглядело?

Я задумалась. Как бы хотела умереть? Да черт его знает!Разве ж об этом думаешь? Самое милое дело – уснуть вечером и больше непроснуться. Или враз упасть замертво, только чтобы перед этим никаких болячек иприступов не было. Жить себе весело и радостно, с друзьями общаться, в гостиходить, пить-есть в свое удовольствие, а потом раз – и все. И никакихстраданий.

Примерно так я чумовому и объяснила.

– На это ты вряд ли можешь рассчитывать, – сообщилон мне отчего-то весело. – Твой образ жизни к здоровой и счастливойстарости не располагает.

Скорее всего знаешь как это будет? Ты хлебнешь какой-нибудьотравы, посинеешь вся, начнешь задыхаться, твой собутыльники перепугаются,бросят тебя одну и убегут. А ты будешь валяться где-нибудь в скверике или вподъезде, в своих лохмотьях, вонючая и немытая, с испитой рожей, и всепрохожие, которые это увидят, будут брезгливо шарахаться от тебя, как отпрокаженной. Тебе даже «Скорую» не вызовут. А если и вызовут, то врачи на тебятолько глянут разочек, развернутся и уедут. Им об тебя мараться не захочется, вбольницах и так мест нет и лекарств не хватает, тем более в бесплатных. Ибудешь ты лежать на земле, как старый ненужный хлам, пока дух не испустишь.Тогда тебя заберут в морг. В морге ты еще какое-то время в холодильникепоживешь, а потом встанет вопрос: что с тобой делать?

Родственников у тебя нет, друзей тоже, хоронить тебя некомуи не на что.

Твои Веньки и Тамарки ведь на гроб и могилу не раскошелятся,сами копейки считают и бутылки по помойкам собирают. Стало быть, что? Сталобыть, отправят тебя в анатомический театр, чтобы студенты на тебе тренировалисьвскрытие делать и внутренние органы изучать. Дадут тебе специальное имя,например, Дуська, и будут говорить: «Кто последний в очередь на Дуську? Мнестроение черепа изучать надо». Радует тебя такая перспектива?

Ой, батюшки, что это он такое говорит? Как это я будуваляться в подъезде, потом в морге, потом в анатомичке? Почему это? Кто этосказал? Я даже дар речи на какое-то время потеряла. А он смотрит на меня исмеется.

– Что, Михална, нечего ответить? Правильно. Это всеоттого, что ты о своей смерти как таковой никогда не думала. Мозги-то у тебякуриные, ты ж дальше ближайшего стакана дешевого портвейна не смотришь. Асмерть – она всегда дальше, чем этот стакан. Вот если бы ты хоть раз о своейсмерти задумалась, ты бы поняла, что все так и будет, как я тебе только чторассказал. И пока еще в твоей власти это изменить, если тебе такая картина непонравилась. Или понравилась?

И хитро так на меня смотрит. Вот чумовой, ну чумовой же,ей-богу. Как же такое может понравиться? Я ему так и ответила: мол, никакомунормальному человеку такое понравиться не может, и спрашивать нечего. Только непро меня это все, не может такого быть, чтобы со мной такое случилось. Я же некакая-нибудь там, не алкоголичка и не запойная. Да, я выпиваю, но я честнаяпенсионерка.

– Значит, не понравилось, – задумчиво говоритчумовой. – Ну что ж, самое время тебе, Михална, подумать над тем, что ясказал. Пока еще все в твоей власти, пока еще ты можешь это изменить и сделатьтак, что ТАКОЙ смертью ты не умрешь. Хочешь изменить?

– Хочу, – кивнула я послушно.

Ну наконец-то! Это ж сколько издевательств мне пришлось отнего вытерпеть, чтобы он к главному подошел! Сейчас будет мне предлагатьизменить свою жизнь, скажет, что хочет мне помочь и вытащить меня из тогобедственного положения, в котором я оказалась. А я что? Я всегда пожалуйста, явсегда знала, что если мне кто-то поможет, кто-то мне даст шанс, то я ещеого-го! Ладно, пусть не замуж, но, может, работу какую-то чистую, несложную ивысокооплачиваемую мне даст. Бывает, таким работникам фирма даже квартирупокупает. А если квартира и так есть, то на мебель средства выделят.

– Точно хочешь? – зачем-то переспросил он.

– Точно, точно, – заверила я его.

От выпитого в голове такая ясность вдруг сделалась, чтопочудилось: с любой работой справлюсь, за любое дело возьмусь, даже самоесложное, пусть только в меня поверят и дадут возможность попробовать, я всемдокажу, что Наденька Старостенко еще не кончилась.

– На все согласна?

– А то! И не сомневайся.

– Не передумаешь?

– Да ни в жизнь!

Ничего, Михална, сказала я себе, не трусь, сорок два года –это самый расцвет жизни. Может, все еще так переменится… У каждого свой шанс, иу таких, как я, он тоже бывает.

Чумовой как-то тепло на меня посмотрел и вдруг говорит:

– Знаешь, Надя, а тебе идет этот парик.

ЗАРУБИН

Оперативник Сергей Зарубин свою работу любил, и этим былпохож на Настю Каменскую. Но в отличие от Насти он терпеть не мог сидеть вкабинете за столом и думать или, что еще хуже, сочинять бумажки. К сожалению,составление разного рода отчетов, справок и рапортов является неотъемлемой ивесьма существенной частью оперативной работы, и эта часть Сергея всегдараздражала. Самое удивительное, что стиль и слог у него были превосходными,недаром он в детстве сочинял стихи, рассказы и на протяжении всех лет обученияв школе был бессменным редактором классной стенгазеты, читать которую бегали нетолько ребята из других классов, но даже и учителя. Но стенгазета – этостенгазета, ее сущность в том, что она должна быть «написана», а оперативнаяработа – это раскрытие преступления, и Сережа никак не мог взять в толк, почемупоиски преступников должны быть неразрывно связаны с писаниной. Он не видел вэтом здравого смысла и логики, а потому старался по мере возможности бумажнойработы избегать. Он вообще легко делал любую работу, если понимал ее смысл и соглашалсяс ним. В противном же случае на него как будто стопор какой-то наваливался,мозги отказывались думать, а пальцы забывали, где какая буква расположена наклавиатуре пишущей машинки.