посторожить зимнюю дачу. Это недалеко, по Белорусской дороге, вот адрес. Собирайся завтра же, а я иногда буду навещать тебя.

— А как же институт? — попробовал возразить Женька. — Оттуда очень далеко ездить.

— Напиши заявление, пока сами не уволили, — посоветовала Тома. — Если нужны деньги, могу ссудить на первое время.

Плесков благодарно улыбнулся и покачал головой.

В ту зиму особых холодов в ближнем Подмосковье не было. Первое время Женьке даже нравилось ощущать себя парией. Осознание факта, что мосты сожжены, а дома и в институте больше не ждут, странным образом согревало душу. Правда, размышлять на эти темы особо не приходилось. Газовое отопление в доме зимой не работало. Раз в два дня он по утрам махал старым колуном, разнося в щепы заготовленные с лета хозяйские поленья, и потихоньку протапливал ими печь. Когда от пышущих жаром стенок становилось нечем дышать, он, чтоб не выпустить тепло, прикрывал заслонку и выходил на участок, вырядившись в потёртый серый ватник и соседские валенки с глубокими галошами. Денег у Женьки было в обрез. Приходилось потихоньку тратить причитавшиеся за давние публикации доллары, которые удалось выцарапать у банка при развале Союза. Пару лет Плесков берёг их, как зеницу ока, втайне от Алевтины, а при отъезде честно оставил ей половину заначки. Выбор продуктов в магазинчике на окраине посёлка был невелик: кирпичи душистого серого хлеба, выпекаемого невдалеке в солдатской пекарне, задубелые брикеты гречневого концентрата, которые половину суток приходилось размачивать в воде, и неизбежная килька в томате.

Вечерам фонари скупо освещали единственную поселковую улицу, оставляя на участках непролазную темь. О горячительном пришлось сразу забыть. Сидя у заснеженного окна террасы с кружкой крепчайшего чаю и поглядывая на сверкающие в морозном небе алмазы недоступных звёзд, Плесков механически крутил ручку в круглосуточно работавшей «Спидоле» и вспоминал заснеженный уральский городок, отцовский трофейный «Телефункен» и разговор с матушкой. «Ты наш старший сын — наследник, — сказала она тогда.… Почему это наследие оказалось таким горьким?»

На соседнем участке, где хозяева проживали постоянно, имелся работающий телефон. Раза два в неделю Тома загодя звонком извещала о своём приезде, и поутру Женька встречал её на платформе. После задымленной Москвы морозный воздух полустанка пьянил. Неспешно прогуливаясь по заснеженной просеке, Тома пересказывала последние институтские новости. В поселковом магазине они покупали бутылку грузинского сухого вина, завезённого в эти края в незапамятные времена, а потом спешили в натопленное с вечера жилище и накрывали праздничный стол. Сблизившись вновь с бывшим возлюбленным, Тома бессознательно хотела вернуть хоть частицу утраченного когда-то чувства. Да и угасающая плоть постоянно напоминала о себе, внося сумятицу в размеренное бытие.

Кто знает, возможно ли снова вступить в реку, если заросшие берега до неузнаваемости изменили её.…

Но Тома не спешила, сознавая, что память сердца для мужчин значит мало, и любят они в основном глазами. Иссушавшие прежде объятья с поцелуями сводились теперь к неспешным ласкам, а в неизбежных за этим обоюдных, более интимных порывах, она старалась сдерживать себя и, по возможности, не обнажалась полностью. Да и Женьку жизнь потрепала: после вспыхивающей, подобно сырой спичке, близости он сразу засыпал, по-детски приткнувшись к её плечу.

Постепенно размеренно — неторопливая жизнь на морозном воздухе и тишина вернули ему прежнее состояние. Плесков всё чаще тосковал по детям и оставленной работе…

Однажды Тома обратила внимание на стопку исписанных листков.

— Ты что, в воспоминания ударился? — поинтересовалась она шутливо. — Женька отрицательно покачал головой. — Ну не сердись, покажи лучше, пишешь о чём.

Усадив к себе на колени, Плесков обнял её за плечи:

— Времени свободного выше крыши, и я задумываться стал: физике всего-то лет сто. Чем же до этого свой ум люди тешили? — По звёздам судьбу пытались угадать, попутно астрономию создали.

Тома глянула в тёмное окно. Прямо над головами разлапился ковш Большой Медведицы.

— Кстати, всю сознательную жизнь в вузе преподаю, а спросить всегда стеснялась: а Малая где? На карту смотришь: вот одна, сбоку другая, а на небе всегда только эта.

Женька неловко хмыкнул:

— А я студентам тысячу раз объяснял, как Земля вокруг Солнца вращается, и злился, когда не понимали. А сам сообразил совсем недавно. Недаром говорят: лучше самому один раз увидеть. В Москве Малую заметить трудно: дома высоченные, небо над ними выглядит плоским. А здесь звёздный купол. Часа в четыре утра Большая Медведица уплывает высоко направо, а с другого краю Малая на тебя валится, — он прижал Тому к себе. — Покажу, если не уснём… Любое большое дело на 90 процентов состоит в умении видеть, и, к сожалению, поздно дошло, — он кинул взгляд на записи. — Ты мне лучше поясни, как бывший член партии, что марксистско-ленинская диалектика по поводу философского камня говорит?

— Вступил бы в своё время, сам бы точный ответ знал.

Плесков небрежно отмахнулся:

— Общие рассуждения! — Тысячелетия в Европах его искали для утилитарной задачки: любой подручный металл обратить в золото и поживать припеваючи. А безбрежному русскому уму поиски этого камня вроде и ни к чему. Он: у одних за пазухой, у других на сердце или в душе, — Женька спустил Тому с колен и в возбуждении встал. Но самый главный каменюка — на перепутье. Поэтому в поисках истинного пути полжизни и мечемся, перепрыгивая с одной кривой дорожки на другую. Помнишь, я тебе показывал улочку Щипок, где жил раньше,… дом утюжком, а от него пути-дорожки во все стороны расходятся? — та кивнула, не совсем понимая, куда он клонит. — Думаю, где-нибудь на том самом месте главный камень и лежит.

— С чего ты взял? — недоумённо спросила Тома. — Там буквально в двух шагах красный кирпичный дом за оградой, а в нём музыкальная школа имени Стасова. У меня племянница её оканчивала.

Женька накрыл её ладонь своею. В это мгновение лампочка под потолком замигала и погасла, и по всему дому разлилась темнота. Плесков на ощупь прошёл на кухню и вернулся с огарком свечи.

— Всегда держу наготове. Здесь подобные казусы регулярно случаются, — пояснил он.

Фитилёк чуть затеплился и, почувствовав под собой мощную парафиновую опору, вспыхнул ярким пламенем.

— «Жизнь — обман с чарующей тоскою, оттого так и сильна она, что своею грубою рукою, роковые пишет письмена», — глядя, как причудливые фигуры на изразцах печи извиваются в немыслимом танце, задумчиво процитировал Женька. — Думаю, эти строчки Есенин писал ночью. Рядом та же свеча горела, бегали тени по углам…

— С чего ты вдруг это вспомнил? — удивилась Тома.

— Недавно по радио рассказывали о его жизни. До меня внезапно дошло, что мы с ним почти соседями были. В этих самых местах он комнату снимал в молодости, первые стихи писать начал. И я решил: может так же