В тот день я взял с собой хирургические щипцы, даже не знаю,почему. Я не пользовался ими более трех лет после того, как один врач, не будуназывать его, пробил ими висок новорожденного, вытаскивая его из чрева матери.Ребенок мгновенно умер.

Но, тем не менее, мои щипцы были при мне в тот вечер.

Тело мисс Стенсфилд напряглось, а живот стал как камень. Яувидел темя ребенка, окровавленное, в плевре, но пульсирующее. Значит, он былжив.

Твердь снова размягчилась. Темя исчезло из вида. Чей-тоголос позади меня спросили: «Чем могу помочь, доктор?»

Это была медсестра средних лет, тот тип женщины, которыйчасто становится опорой в нашей профессии. Ее лицо было бледным, как молоко, ихотя на нем застыло выражение суеверного ужаса при виде этого странно дышащеготела, я не заметил в ее глазах ни малейшего признака того опасного состоянияшока, которое лишает людей способности действовать. «Нужна простыня, – быстросказал я. – Думаю, что у нас есть еще шанс.

Позади нее я разглядел около дюжины человек из больницы,столпившихся на ступенях и не желающих приблизиться. Много ли им было виднооттуда? У меня не было возможности узнать об этом наверняка. Могу лишь сказать,что в течение нескольких дней после того случая многие в больнице избегали меня(некоторые и после), и никто, включая и эту медсестру, никогда не спрашивалменя о том, что произошло.

Она повернулась и направилась к больнице.

«Сестра! – позвал я. – У нас не времени. Возьмите простыню в„Скорой“. Ребенок вот-вот появится».

Она подошла к машине, скользя по мокрому снегу своимитуфлями на белых каблуках. Я повернулся к мисс Стенсфилд.

Вместо того, чтобы замедлиться, дыхание стало болееучащенным, и тело снова напряглось. Голова ребенка появилась опять, но на этотраз не исчезла. Он просто начал выбираться наружу. Щипцы не понадобились вовсе.Ребенок словно выплыл в мои руки. Я видел, как снег падал на его окровавленноетельце. Это был мальчик. Его маленькие кулачки зашевелились и он издал тонкийжалобный крик.

«Сестра! – закричал я. – Шевелите побыстрей вашей задницей,черт бы вас побрал!»

Это прозвучало слишком грубо, но на мгновение япочувствовал, что я снова во Франции и снаряды опять будут свистеть надголовой.

Раздался рокот пулеметов, и немцы будут возникать из мрака,скользя, падая и умирая в грязи и копоти. «Дешевое волшебство» – подумал я,видя, как человеческие тела шатаются, поворачиваются и падают. – Но ты права,Сандра, это все, что мы имеем».

Я никогда еще не был настолько близок к тому, чтобы потерятьрассудок, джентльмены.

«Сестра, ради всего святого!»

Ребенок заплакал опять – такой тонкий, потерянный звук! – изамолчал. Пар, поднимавшийся от его тела, стал намного реже.

Я поднес его лицо ко рту, ощущая запах крови и легкий ароматплаценты. Дунув в его рот, я услышал слабый ответный вздох. Наконец, медсестраподошла, и я протянул руку за простыней.

Она стояла в нерешительности, не отдавая мне простынь.«Доктор, а что… что если это монстр?»

«Дайте мне простыню, – сказал я. – Дайте мне ее, иначе янадену вам вашу задницу на голову».

«Хорошо, доктор», – ответила она очень спокойно (мы должныблагословлять женщин, джентльмены, которые часто понимают нас только потому,что не пытаются понять). Я завернул ребенка и отдал его медсестре. «Если выуроните его, я заставлю вас съесть эту простыню».

«Да, доктор».

Я наблюдал, как она возвращалась в больницу ребенком и кактолпа расступилась, пропуская ее. Затем я поднялся и попятился от тела. Этодыхание, как у ребенка – толчок, пауза… толчок… пауза.

Я опять начал пятиться, и моя нога на что-то наткнулась. Яобернулся. Это была ее голова. Подчинившись какому-то приказу внутри меня, явстал на колено и перевернул голову. Глаза были раскрыты – ее карие глаза,которые всегда были полны жизни и решимости. И они все еще были полнырешимости. Джентльмена, она видела меня, Ее зубы были плотно сжаты, а губы чутьприоткрыты. Я слышал, как воздух входил и выходил через эти зубы и губы в ритме«паровоза». Ее глаза двигались: они скосились чуть влево, словно чтобы лучшеменя видеть. Ее губы раскрылись. Они выговорили четыре слова: «Спасибо, докторМаккэррон». И я услышал их, джентльмены. Но не из ее рта. Из голосовых связок,в двадцати футах от меня. Но поскольку ее язык, губы и зубы – то, что мыиспользуем для артикуляции слов, находились здесь, ее слова были лишь наборомзвуков. Однако, количество этих звуков соответствовало количеству гласных вофразе «Спасибо, доктор Маккэррон».

«Поздравляю, мисс Стенсфилд, – сказал я. – У вас мальчик».

Ее губы пришли в движение, и позади меня раздались тонкийедва различимый звук… аииии…

Решимость в ее глазах погасла. Казалось, что теперь онисмотрят на что-то вне меня, может быть, на это черное, заснеженное небо. Потомони закрылись. Она задышала снова и остановилась. Все было кончено.

От тех событий, что произошли у меня на глазах и свидетелямикоторых стали служанка, водитель и, может быть, кто-то вдаль, поверх парка, какбудто ничего достойного внимания и не произошло, и такая удивительная решимостьничего не значила в этом жестоком и бесчувственном мире. Или, что еще хуже,только она одна и имела какое-то значение, только в ней одной был какой-тосмысл.

Помню, что я стоял на коленях перед ее головой и рыдал. Явсе еще рыдал, когда подошедшие врачи и две медсестры помогли мне встать иувели в больницу.

У Маккэррона погасла трубка.

Он зажег ее, а мы продолжали сидеть в абсолютной тишине.Снаружи яростно завывал ветер. Маккэррон посмотрел по сторонам, словноудивляясь, что мы еще оставались в комнате.

«Вот и все, – сказал он. – Конец истории!»

«Чего вы еще ждете? Огненные колесницы?» – фыркнул он, апотом задумался.

«Я оплатил все расходы на ее похороны. У нее больше никогоне было, вы знаете. – Он улыбнулся. – Да, моя медсестра, Элла Дэвидсон,настояла на том, чтобы внести двадцать пять долларов, что для нее было огромнойсуммой. Но когда Дэвидсон настаивает на чем-то…» Он пожал плечами и затемрассмеялся.

«Вы уверены, что это не было простым рефлексом? – услышал ясобственный голос. – Вы действительно уверены…»

«Абсолютно уверен», – невозмутимо сказал Маккэррон. –Завершение родов длилось не секунды, а минуты. И иногда я думаю, что она моглабы держаться и дольше, если бы было необходимо. Слава богу, что этого непонадобилось».

«А что с ребенком?» – спросил Иохансен.

Маккэррон затянулся. «Его усыновили, – сказал он. – И выпонимаете, что даже в те времена все документы об усыновлении держались всекрете». «Понятно, но что с ребенком?» – снова спросил Иохансен, и Маккэрронзасмеялся с некоторым раздражением.