litbaza книги онлайнКлассикаЗеленые тетради. Записные книжки 1950–1990-х - Леонид Генрихович Зорин

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 112 113 114 115 116 117 118 119 120 ... 127
Перейти на страницу:
в другом вполне отчетливо их поэтическое начало. В таком восприятии нет натяжки. Эмоциональные рационалисты – такие ж поэты в своем естестве, как ниспровергатели всякой рассудочности, – Ницше отличный тому пример. И всех поэтов – явных и скрытых – роднит их потребность дойти до конца. Вот почему им не удается ни овладеть своей судьбой, ни стать господами положения. Они «отбрасывают тень» обреченности, как Мандельштам, когда он записывает всего только первую строку стоивших ему жизни стихов: «Мы живем, под собою не чуя страны». Цветаева однажды сказала с какою-то провидческой ясностью: «Поэт издалека заводит речь, поэта далеко заводит речь».

В конце концов, истинному литератору требуется не так уж много – масштабность замысла и решимость начать. Начните – дальше само пойдет.

Вот argumentum a contrario – кто пишет, несмотря ни на что, не считаясь с житейскими обстоятельствами и подозрением в графоманстве, тот – несомненный литератор.

Большие поэты почти неизбежно являют трагическое несоответствие своего назначения и своих коллизий. Вот Пушкин – миссионер гармонии, истерзанный непреходящей заботой.

Титаны рискуют – они раздражают. Их отторжение другой генерацией не столько естественно, сколько протестно. Она желает освободиться от их влияния и воздействия.

Интерлюдия

Легкий зигзаг воображения, едва ощутимый толчок подсознания – и уже видишь себя участником иной, давно исчезнувшей жизни. Это то самое deja vue, таинственные перекрестки духа, совпадение времени и пространства, соединяющие с минувшим. «Бывают странные сближенья». Мне помнится некое виденье, я затрудняюсь назвать его сном, оно посетило меня наяву. Вот я вхожу в книжную лавку, видимо, в лавку Смирдина, странно одетая компания, в самом центре ее – худенький, низенький, в длинном, почти шутовском цилиндре, с баками неопределенного цвета, с живыми выпуклыми глазенками, с плоским носом, говорит что-то быстро и неразборчиво, но все его слушают и реагируют дружным смехом. Я вглядываюсь в него, и неожиданно меня обжигает озарение: Боже мой, да ведь это Пушкин!

Рой Фишер справедливо заметил, что писатель «платит высокую цену за свое спокойствие». Слишком высокую. Сколько эмигрантов вздыхают: «На родине хоть госбезопасность испытывала ко мне интерес!»

За день, за час, за миг на природе этому вонючему миру все-таки многое можно простить.

Что унизительнее и бессмысленнее, чем героическая борьба за лишний год существования?

Что вы подумаете о человеке, который с чувством исполненного долга и скромным достоинством сообщает, что он «не зарыл таланта в землю»?

Если подходишь к жизни творчески, то о стыдливости лучше забыть. Тем более если согласиться, что «цель творчества – самоотдача». Как всякое самовыражение, самоотдача, возможно, нескромна не меньше «шумихи» и «успеха».

Зрение истинного писателя – по определению метафизическое.

Сколько поэзии скрыто в тайне! «Звезда глядела через порог. Единственный, кто сказать бы мог Людям, что Взгляд ее означал, Был младенец, но он молчал».

Но Бродский на этом не остановился. Не дрогнув, он прояснил смутное, озвучил молчание и при этом не только не утратил поэзии, она оказалась еще заразительней.

Не просто мне общаться с людьми. За то, что весь век писал диалоги, я заплатил дорогую цену – в том, что и как говорит собеседник, отчетливо слышу его усилия.

В юности мечтаешь о женщине, как о путешествии на Огненную Землю. Его не связываешь с туризмом.

В который раз, содрогаясь, тоскуя, читал дневники Афиногенова. С такой легкостью сотворила эпоха из нервного, думающего юноши, из самоеда, индивидуальности какой-то настенный радиорупор. Какие записи! На каждом шагу «коммунистическое строительство, работница передовая, он – уклонист, она – ударница». «Индивидуалист попадает в коллектив прекрасных ребят». «Парень едет с нами – лицо умное, открытое, чемоданчик в чехле, читает газету. Может быть – коммунист?» Это из дневника путешествия по Италии. Понятное дело – если у аборигена лицо открытое, умное, он, скорее всего, член коммунистической партии. Такие дорожные впечатления. Вот сердца горестная замета: «И вот она умирает (Маргарита Готье), а разлагающийся капитализм продолжает жить…» Вот наблюдение ума: «Интересное недоразумение.. в пьесе все люди хорошие, а пьеса плохая…» В самом деле, интригующая загадка! Sancta simplicitas. Бедный малый. Действительно сделали из человека «интересное недоразумение».

Надеются всему вопреки. Записи тридцать седьмого года в афиногеновских дневниках – сплошные клятвы в верности партии. Когда арестуют, обыщут, найдут, прочтут и с восторгом убедятся, что чист, что надежен, что – большевик…

Смешная игра, детские хитрости. Как будто этим бравым чекистам, в любви к которым он распинается, хоть чуточку важно, что он там пишет. Уж если придут – пиши пропало. Но он, несчастный, строчит и строчит о «великом милосердии нашей революции».

Сколько французов в начале пути весьма восхищались Парижской коммуной и под конец многоопытной жизни мысленно благословляли версальцев.

Секрет комедии – в несоответствии. В несоответствии противоестественной ситуации обиходу и в несоответствии серьезного тона (серьезной лексики, серьезного отношения) противоестественной ситуации. Вполне нормальное восприятие того, что находится вне нормы. Абсурд обсуждается и оценивается как нечто естественное и рутинное. Покой. Покой сумасшедшего дома.

Как приятно было найти у Бродского (в его суждениях о Цветаевой) столь выстраданное мной убеждение, что к реализму неприменимо какое-либо прилагательное. Со скольких трибун я нес крамолу, что нет «критического реализма», существует реализм, и только. Понимали, что я имею в виду «социалистический реализм», и багровели от негодования.

А в наше время неутомимо изобретают то «прогрессивный», то «просвещенный» национализм. Пусть по другой причине – не требуется и в этом случае никаких прилагательных. Самое пышное из них никак не способно облагородить это вонючее смрадное слово.

Он не веселый, но счастливый.

За Курослеповых, Диких, Аховых купечество очень своеобразно отомстило Александру Островскому. Купеческий сын увел ту женщину, которой он отдал всю свою душу. Потом он женился, плодил детей, свил свое щелыковское гнездо, трудился, не давал себе роздыха – больше не полюбил никого.

Несколько столетий назад поэт Harrik дал нам такое напутствие: «Trust to the verses then, They only will espire, When pyramids as men will be lost in the funeral fire». Я наткнулся на них случайно, мне было тогда чуть больше пятнадцати, и я с усердием подростка перелопатил их на русский, впрочем, относительно точно: «Стихам доверьтесь – без обиды, Что только рифмы устоят, Когда, как люди, пирамиды В пожаре вечности сгорят». Во все времена все поэты были охочи до таких заклинаний и успокаивали себя тем, что их рифмы сумеют их пережить. Но, сколь ни странно, английский поэт все-таки оказался прав, и

1 ... 112 113 114 115 116 117 118 119 120 ... 127
Перейти на страницу:

Комментарии
Минимальная длина комментария - 20 знаков. Уважайте себя и других!
Комментариев еще нет. Хотите быть первым?