litbaza книги онлайнКлассикаЗеленые тетради. Записные книжки 1950–1990-х - Леонид Генрихович Зорин

Шрифт:

-
+

Интервал:

-
+

Закладка:

Сделать
1 ... 111 112 113 114 115 116 117 118 119 ... 127
Перейти на страницу:
в своевольном огне, Прежде, чем отойти мне ко сну. Я читаю написанное жене, Завтра я их совсем зачеркну. Искаженная мысль уйдет без следа, Про нее не узнает никто. Так проклятая рифма толкает всегда Говорить совершенно не то».

Ах, не одна лишь рифма виной! Есть нечто ранящее и волнующее в том, что строки эти явились в 1937-м!

Возвращение с похорон долгожителя. Умер прелестнейший человек, и так ужасно, что его смерть вызывает у близких (прелестных людей) непроизвольный вздох облегчения.

Какой нелепой жизнью я жил! Почувствовать первую дрожь замысла, в сущности, означало услышать еще дальний, но близящийся посвист беды.

Передача о пожилом обольстителе режиссере Роже Вадиме, бывшем супруге всех кинозвезд. Внешность его – странный гибрид Пастернака и Таривердиева.

Жизнь зеленого листа определена двумя ингредиентами – цитокцуином, обрывающим его старение, дарящим ему молодой цвет, и этиленом, завершающим его жизнь. Осенью бредешь по тропинкам, топчешь ржавую лиственную жесть и произносишь с лирическим вздохом: «Все. Этилен возобладал».

По-видимому, сходный процесс происходит – увы! – и с листом бумаги, усеянным твоими каракулями.

Ритм определяет все – и поступь твоего дня, и поступь каждой твоей строки. Ритм – ее сердцебиение. Слово, выпавшее из ритма, утрачивает свою энергию, а стало быть, свое место в периоде, точно так же, как человек.

Через год или два после войны Надежда Сергеевна Надеждина организовала ансамбль «Березка». Победившая фашизм держава парадоксально, но необратимо вступила на путь национализма, близилось время идейной борьбы с «безродными космополитами», и хваткая, жесткая, энергичная Надежда Сергеевна Надеждина, как говорится, попала в яблочко. Стройные девушки в сарафанах, стройные и одновременно вальяжные, румяные и вместе с тем белолицые, пшеничноволосые, все красивые, плавно плывущие по сцене царственной лебединой стаей, олицетворяли Великую Русь. Однако обласканную властью, высокую, крупную, крепкотелую, всегда уверенную на вид Надежду Сергеевну Надеждину одолевала своя забота. Мать ее была старой еврейкой – довольно известной в тот период деятельницей детского театра, автором популярных пьес Александрой Яковлевной Бруштейн. Это родство и удручало и, безусловно, компрометировало Надежду Сергеевну Надеждину, она его всячески скрывала, запрещала матери появляться в ее обществе и даже рассказывать, кто такая ее высоко взлетевшая дщерь. Скрыть, разумеется, было трудно. Помню, знакомая мне девица, танцевавшая в этом славном ансамбле, весьма непосредственное существо, непонимающе восклицала: «Какое странное отношение! Такою матерью можно гордиться!» Все обстояло наоборот. Гордилась своею дочкой старуха, фанатически ее обожавшая. Она пробиралась тайком на концерты – ждала, когда наконец, уступив шумным вызовам избранной публики, на сцене появится ее дочь, Надежда Сергеевна Надеждина.

Постмодерн способен быть собутыльником, но не наперсником в горький час. Главная же беда его в том, что он со своим анархическим пафосом семантической эгалитарности обречен не только из-за того, что позвоночник искусства – отбор, но уже потому, что идея равенства обнаружила на исходе века свою тотальную несостоятельность.

Посредственный автор, пока он жив, способствует жизни своих вещей, настоящий – помогает их жизни, как правило, тем, что сам умирает.

Бриджит Бардо с галльским изяществом оправдывает все свои связи: «Уж лучше дарить себя на время, чем одалживать навсегда». Какая поистине королевская апология промискуитета!

Смотришь на поздние портреты грузной рыхлой Анны Андреевны и только с горечью вспоминаешь, что все, кто знал ее в юные годы, первым делом говорили о редкой, почти пугающей худобе, называли Ахматову «ивовым прутиком». Что ты делаешь с нами, чертова жизнь?

Некогда Эллиот заметил, что «мудрец живет лишь до тех пор, пока его жизнь имеет большую цену, чем смерть». Года три назад в какой-то беседе Булат сказал, что выполнил свое дело. Да, он выполнил свое дело, и скучно стало ему на земле. Кому посчастливилось умереть так вовремя, как Окуджаве?

Взглянешь на тощих и слабосильных, словно изжеванных эрудитов и вспомнишь, что в древности интеллект был достоянием богатырей. Хитроумный Одиссей был атлетом, Пифагор – олимпийским чемпионом, да и Катулл был хоть куда. То ли античная гармония, то ли античная селекция.

В любом человеке сосуществуют, казалось бы, свойства несопрягаемые. Что же до творческой особи, они заложены в ее сути с поистине шекспировской щедростью. Человек, подчиненный воображению, ошеломительно непредсказуем. Отчего знаменитый японский писатель, кандидат в нобелеаты Мисима должен был сделать себе харакири? Да еще из какого-то протеста, смысл которого все забыли?

Когда Цветаева буквально забрасывала больного Рильке исступленными письмами, каждое толщиной с тетрадь, он, верно, вспомнил свои же стихи: «Слишком одинок я на свете и все ж недостаточно одинок».

Критик-почвенник вышел, как волк на ловитву.

Мистический недруг – нигде и всюду.

Они находились так близко друг к другу, что казались почти одним существом – сливались, словно на фотофинише.

Драма писателя точно такая же, как у любого человека, – переоценка своих возможностей. Но профессия ее обостряет.

«На муромской дороге стояли три сосны. Прощался со мной милый до будущей весны». Что делает эти нехитрые строчки произведением искусства? Точное обозначение места – на муромской, именно на муромской, не просто на какой-то дороге. И точно сосчитанные и точно названные деревья, стоящие на этой дороге – три придорожные сосны. Что остается в таком пространстве, пронзенном поэзией и грустью? Только и проститься с любовью – не то до весны, не то навсегда.

Есть некая усмешка истории в том, что исламу в христианстве ближе всех остальных ветвей должны быть армяне-монофиситы, подчеркивающие единосущность бога. В исламе главное положение – тавкид – со своей стороны утверждает единство и единственность бога. Как в жизни – кто ближе, те и несносней. И все же почти невозможно понять – единый и единственный Бог, которого все религии делят.

Главная примета достоинства – оно не подчеркнуто, но ощутимо. Это относится к аутсайдеру еще больше, чем к признанному авторитету. Такая органика редко встречается. Чаще всего приходилось видеть, как кичливо выпячивают аутсайдерство, это свидетельствовало лишь об одном – на самом деле им тяготятся. Возможно, это в порядке вещей, но наш андерграунд, некогда выглядевший как автономия маргиналов и тем внушавший к себе уважение, сразу утратил свое значение, когда, вскарабкавшись на поверхность, стал торговать своими лохмотьями. Мало-помалу он превратился в очередное, весьма доходное и респектабельное предприятие.

Дело философа – не объяснить мир, тем более – не переделать его, дело философа – оценить.

Иван Карамазов – жертва мысли в той же мере, в какой его брат – жертва страсти. И в том и

1 ... 111 112 113 114 115 116 117 118 119 ... 127
Перейти на страницу:

Комментарии
Минимальная длина комментария - 20 знаков. Уважайте себя и других!
Комментариев еще нет. Хотите быть первым?