Был мне знаком и другой профессор. Он говорил почти по-черчиллевски: не переоценивайте пользы движения, так сказать, здорового образа жизни. Нужно похварывать и полеживать, глядишь – проскрипите отпущенный срок.

Так жгли глаголом – остались одни головешки.

Он мрачно воззрился на меня своими бараньими глазами, даже не пытаясь врубиться в смысл того, что я говорил. Только усиленно помаргивал. Все удручающие призраки вполне геморройного сознания отпечатались на опухшем лице.

Агорафобия – скорее брезгливость, чем настоящая болезнь. Забиться подальше в темный угол, чтоб никого, ничего не видеть.

Формула Чехова «Что художественно, то и ново» мне всегда представлялась исчерпывающей, однако при этом сам Чехов – новатор. Предвосхитил и англосаксонский почерк (вспомним хотя бы Олдингтона, в известной мере и Хемингуэя), и абсурдистский диалог не слушающих друг друга людей («А я говорю: чехартма – это баранина». – «А вам я говорю: черемша – это лук». Через сколько десятилетий возникла «Лысая певица»). Но то, что у него было ново, было художественно – обратная связь! – а сколь часто новое – вне искусства!

На юбилее клоуна Никулина высокопоставленный чиновник, приплясывая, поет известную песенку: «А нам все равно». Голодает страна, забастовки, врачи и библиотекари не получают жалкой зарплаты, а он пляшет, и радостное телевидение тиражирует этот пляс над бездной. «А нам все равно» – пароль эпохи.

Банальность можно повторить за другими, а можно – выстрадать самому. И этой уже другая цена. Не имеет ничего общего с первой.

Борис Абрамович Березовский посулил казакам, что он возглавит казачий бунт. Казаки преданно кричали: «Любо!»

Помню однажды покойный Урбанский сказал мне о покойном Леонове: «Недобрый клоун». Был ли он прав? Леонов играл лишь добрых и чутких, всепонимающих людей. (Роль Креонта – единственное исключение.) Во всяком случае, его роли вросли в него, стали его существом. Евений Павлович ушел из жизни со славой (наверняка заслуженной) одного из самых великодушных и небезразличных людей.

Чем наделила Адама Мицкевича его странная иудейская мать? Мистикой сектантов, из коих вышла?

Телеинтервью композитора и его преданной супруги. Он сообщает, что в нем – «Божий дух», она – что могла стать женой только гения. Господи, велик твой зверинец!

Другая добыча интервьюера. Весьма популярная певица. Тяжелый, трагический взгляд с поволокой. Низкий голос. Насыщенные паузы, свидетельствующие о работе души: «Я – из эвкалиптовой рощи и украинских степей. Я – цельная. Очень порядочная. Но – ранимая. Люди меня не волнуют, но ранят». Трудно женщине среди людей.

И вновь – улыбка телеэкрана. Сценаристка и актриса Литвинова (запредельно стильная и утонченная – утром только кофе с лимоном) сознается: «Единственный мой недостаток – слишком умна». О, нет, Рената, вы человек без недостатков.

Спрос порождает предложение? Бродский заметил, что – не в искусстве. «Не было никакого спроса на „Божественную комедию”». Он полагает, что в искусстве как раз «предложение рождает спрос». Сколь ни грустно, и в этом нет уверенности.

У нас и демос недемократичен.

Непросто верить нашим наставникам! Обычно живут не так, как учат. Спиноза так высоко ценил способность смертного наслаждаться и прожил жизнь так аскетично, в сущности, не узнав любви.

«Три истории» Киры Муратовой. Казалось бы, все располагало к приятию. Она – мизантроп, и я – мизантроп. Она – одаренный режиссер, я – зритель, видящий ее одаренность. Чувствуем сходно, думаем – сходно. А смотреть это – не по моим силам. Не хочется. Да и немногим захочется, что бы ни утверждали кликуши. Перейден некий важный барьер. Реакция режиссера известна: «Ну и не надо». Понять ее можно. Но сфера творчества, ею избранная, не дает возможности трудиться лишь для себя и двух-трех критикесс с их эзотерическим шаманством. (Раневская таковых называла, как помнится, «амазонками в климаксе».) Ставить кино для пяти человек не столько даже неблагодарное, сколько бессмысленное занятие. Какое счастье, что литератору нужны только перо и бумага.

В нашей породе есть своя цельность. Дурни, оставшиеся в истории, и дурни, украсившие современность, протягивают друг другу руки. И умники, впрочем, немногим лучше. Все мы – провинциалы Вселенной.

Культ прецедента – из самых опасных. Было, значит, можно и впредь.

Воспоминания Чуковской об Анне Ахматовой. Странное дело! Она, бесспорно, была влюблена в свою героиню, фанатичка, служила ей верой и правдой. Ради нее она не считается ни с собственным зрением, почти отсутствующим, ни с больными опухшими ногами. По первому зову она готова бросить свой дом, дела, работу, даже безмерно ее захватившую – ранним ли утром, глубокой ли ночью, кинуться к своей повелительнице – читать ли верстку, статью, две-три строчки, только что нежданно рожденные, или пришедшую телеграмму. Ловлю себя на том, что меня буквально преследуют эти сгорающие, эти слепнущие глаза, эти отказывающиеся служить бедные опухшие ноги. Эпическая, античная преданность! Но что ж возникает из этих трех книг, из этого мемуарного подвига, какая Ахматова предстает? Умная, властная, славолюбивая, недобрая, никого не любящая, думающая лишь о месте в истории и ревнующая историю к Пастернаку, к Цветаевой, к Заболоцкому, к Блоку, к каждому самобытному голосу. Даже больного несчастного Зощенку, которому жить осталось полгода, она добивает своим рассказом. Всякая ее похвала (самая пышная и щедрая) сопровождается тонкой добавкой, этакой ядовитой специей, в сущности, сводящей на нет все лестное, сказанное в начале. В зловещую нобелевскую неделю, когда на Пастернака обрушились со всех сторон – и сановная сволочь, и доброжелатели-коллеги, она не находит ни слова сочувствия для старого друга – одно раздражение, странная, желчная реакция. Солипсизм, доведенный до абсолюта, до религии, ни больше ни меньше! («Трагический случай нарциссизма», – писала английская журналистка.)

Неужто же Лидия Корнеевна не понимала, не разглядела, что вышло из-под ее пера? Признанный мэтр редактуры, опытный, сильный литератор? Не верится. Так что же тут было? Реванш (возможно, и подсознательный) за эти годы духовного рабства, почти мазохического самоотречения, за все ташкентские унижения? Ответа мы никогда не узнаем.

Вместе с тем мемуары великолепны – своей беспощадностью, прежде всего. Но чем они выше, тем горше думаешь – и об Ахматовой и о Чуковской, обо всем нашем несовершенном роде. А главный итог размышлений не нов – чем одареннее произведение, тем оно свободней от автора, тем меньше оно от него зависит.

Впередсмотрящий идиот.

Хвалился точечным сознанием и творческим камланием.

Со дна памяти вдруг всплыли строки Симона Чиковани шестидесятилетней давности: «Эти строки пришли