Вид новорождённого Миши вызвал у неё новый приступ рыданий.

— Ангел, чудо, как же ты в этом аду?

Няня собрала для неё узелок с едой, Таня дала что-то изсвоей одежды. Михаил Владимирович попытался сунуть ей в карман немного денег,но она категорически отказалась.

— У вас у самих мало, да и бумажки эти скоро ничего не будутстоить. Бог даст, увидимся, не в этой жизни, так потом, когда-нибудь.

Агапкин проводил её до подъезда. Прощаясь, она обняла его,забормотала странно бледными без помады губами:

— Феденька, береги их, кроме тебя теперь некому. Данилов,если выживет там, в Кремле, он всё равно с этой красной чумой будет биться доконца, до смерти. Он белый полковник, смертник. — Она вдруг испуганно зажаларот ладонью. — Господи, что ж я каркаю, дура такая? Типун мне на язык! Он хотябы знает, что у него родился сын?

Агапкин молча помотал головой.

— Ладно, пойду, пока тихо. Попробую к вокзалу. Когда-нибудькакой-нибудь поезд поедет, а нет, так пешком добреду. Прощай, храни тебя Бог,Феденька.

Люба исчезла во мраке. Только сейчас, проводив взглядом еёдлинную, смутную фигуру в нелепом платке, Федор заметил, что и правда тихо.Слышно, как ветер шуршит ледяными листьями, и, если закрыть глаза, можноподумать, все по-прежнему. Обычная московская ночь в конце октября.

Он нащупал папиросы в кармане, чиркнул спичкой. А можетбыть, правда, всё кончилось? Если до утра стрельбы не будет, надо сходить наНикитскую, поговорить с Мастером. Нельзя больше оставаться в роли слепоймарионетки. Пусть объяснит, что они собираются делать? Станут сотрудничать скрасной чумой? Или, может быть, тихо исчезнут, пока не закрыта граница? Такойвариант вовсе не исключён.

Федор ясно представил пустой особняк, намертво запертуюдверь. У него, в отличие от многих других в Москве и во всей России, в этижуткие октябрьские дни почему-то не было сомнений, что чума обосновалась здесьнадолго. При всей внешней абсурдности этой новой власти в ней есть сила и дажеопределённое обаяние, бесовской соблазн. Они говорят то, что от них хотятслышать измученные одичавшие массы. Солдатам обещают мир, рабочим — хлеб,крестьянам — землю. Когда все другие болтают, спорят, сомневаются, эти —действуют, с абсолютным, безоговорочным чувством собственной правоты. Не боятсякрови, людского суда, Божьего гнева.

Он не успел докурить папиросу, а со стороны Красной площадипослышался жуткий гул, грохот. Тротуар затрясся под ногами.

В полночь 30 октября большевики открыли огонь из тяжёлыхорудий по Кремлю. Трое суток шла пальба по Древним стенам. Со стороны храмаХриста Спасителя подступы к Кремлю защищал пулемётный расчёт под командованиемпрапорщика, девятнадцатилетней баронессы де Боде. Каждая очереднаябольшевистская атака гасилась пулемётным огнём.

Юнкера из последних сил держали оборону и сдаваться несобирались. Большевики готовы были разрушить Кремль, лишь бы выбить оттуда егопоследних защитников.

Рухнула глава Беклемишевской башни. С Никольских воротсмотрел на город расстрелянный образ Святителя Николая.

Электричество опять погасло. В тёмной ледяной квартиретелефонный звонок прозвучал как взрыв.

— Включили! Включили! — завопил Андрюша и бросился каппарату.

На улице едва светало. Таня спала в своей комнате таккрепко, что ни звонка, ни Андрюшиного крика не услышала. Для новорождённогомальчика устроили кроватку в большой овальной корзине. Он спал, запелёнатый вкусок разрезанной простыни, сверху закутанный в тёплую шаль и укрытый старымАндрюшиным одеялом. Няня торжественно надела ему на головку розовый чепчик измягкой шерсти. Оказывается, она успела связать его заранее, только почему-тодумала, что будет девочка.

В гостиной чадила керосинка. Свечи берегли, запас ихкончался.

— Для тебя, Мишенька, я тоже когда-то розовый связала.Матушка твоя, Ольга Всеволодовна, Царствие Небесное ей, голубушке, девочкуждала. Живот был круглый, широкий, по всем приметам девочка. Но нет, родилсяты. А как Наточку носила, так все наоборот, живот огурцом. Думали, мальчик. ДляНаточки я и связала голубой, — бормотала няня, сидя на краю дивана, перебирая вполумраке свои ветхие сокровища. — Видишь, я их все храню, вот твой, вотВолодюшкин, — няня всхлипнула и перекрестилась, — а вот Танечкин, Андрюшин.Только моль поела. Уж я её, проклятую, и лимонными корками, и лавандой. Смотри,твои первые носочки, а это платьице Наташино, панталончики, пинетки.

Профессор задремал под бормотание няни, и во сне с лица егоне сходила счастливая спокойная улыбка.

Стрельба продолжалась, то тише, то громче, но уже никто отнеё не вздрагивал. Привыкли.

— Федор Фёдорович, это вас, — разочарованно сказал Андрюша ипротянул трубку.

— Как здоровье профессора? — спросил знакомый голос.

— Благодарю вас. Все хорошо.

— Если что-нибудь понадобится, телефонируйте.

— В доме очень холодно. Опять погас свет.

— Да, — сказал Мастер, — у нас теперь тоже.

— У вас? — изумился Агапкин.

— По всему центру. Вы разве не слышите, что происходит?

— И когда же всё это закончится? — мрачно спросил Агапкин.

Минуту он слышал только треск в трубке и чувствовал ухом,щекой неодобрительное молчание своего собеседника.

— Успокойтесь, — произнёс наконец Мастер, — возьмите себя вруки. Предстоит ещё много испытаний, куда более суровых, чем нынешние. Уличныебои продлятся недолго. Надеюсь, вы помните, в чём на сегодня заключается вашаглавная обязанность?

— Да, разумеется.

— Не забывайте о животных. Навещайте их чаще. Их вы тожедолжны сохранить. Телефон пока исправен, если будет в чем-нибудь нужда,сообщите.

— Да. Благодарю вас.

«Я не сказал, что Таня родила, — вдруг подумал он, — я несказал, а должен был».

В эту минуту он почти ненавидел Матвея Белкина, Мастера,учителя, благодетеля.

— Кто это? — шёпотом спросил Андрюша, когда Агапкин положилтрубку.

— Знакомый из госпиталя. Что ты так испуганно на менясмотришь?

— Не знаю. У вас стало такое лицо…

— Какое? — Агапкин повернулся к зеркалу.

Дрожал огонёк свечи, подсвеченное снизу, его лицо правдавыглядело жутковато.

— Ну, как будто он вас очень сильно обидел, — шёпотомобъяснил Андрюша.