— Ты с ней говорил уже? — спросил Кольт после очереднойпаузы.

— Пока нет.

— Знаешь что, пожалуй, умножь на два ту цифру, которую мыопределили вначале.

— Пётр Борисович, не надо.

— Думаешь, слишком много? С каких это пор ты решил экономитьмои деньги? — ехидно спросил Кольт.

— Совсем не в этом дело, — тихо простонал Зубов.

— А в чём? Ты объясни, я пойму. Я не тупой.

— Если я предложу ей что-либо, кроме положенной зарплаты, япотеряю с ней контакт. Это напугает её и оттолкнёт.

— Чушь! Никто ещё не отказывался от денег! Никто и никогда!Я не первый день живу на свете, у меня всегда брали такие люди, не ей чета.Академики, народные артисты, я уж не говорю о министрах и разной депутатскойшелупони.

— Лукьянов отказался.

— Чёрт! Что им, по-твоему, нужно? Что?

— Ни от кого не зависеть. Чувствовать себя порядочными и свободнымилюдьми.

Пётр Борисович вдруг засмеялся. Смех больше напоминал плач,судорожные, истерические всхлипы. Зубов отстранил трубку от уха, увидел, чтотелефон почти разряжен.

— Нищие не могут быть порядочными и свободными! — произнёсКольт сквозь очередной приступ смеха. — Это закон природы!

— Ну, положим, они не совсем нищие. Хотя, конечно, всеотносительно.

— Иван, что ты лопочешь? Что ты мне тут развёл сопли ссахаром? Если человек отказывается от бабок, значит, ему просто малопредложили.

— Да неважно, сколько. Дмитрия Лукьянова волновало совсемдругое.

— Ага, и от волнения он скоропостижно скончался.

— Он действительно переживал очень сильно. В принципе у негомог случиться сердечный приступ.

— Нет, Иван. Тут что-то не так. Но если не ты, тогда кто?

Лёд в салфетке таял, на подушке появилось мокрое пятно.Зубов вылез из постели, бросил компресс на пол в ванной, ещё раз посмотрел взеркало, на свой ушиб. Краснота осталась, но припухлость почти прошла. Значит,шишки не будет, только синяк. Ничего страшного. Он вернулся в комнату, воткнулзарядник в розетку.

— Кто? — повторил Кольт.

— Я подумаю.

— Да, Иван, подумай хорошо. Потому что, кроме тебя, другихкандидатов пока нет.

Москва, 1917

Электричество включили, но телефон молчал. Вернуласьгорничная Марина, рассказала, что теперь стало спокойно, больше не палят.Перемирие. Только повсюду ходят какие-то бандиты, будто бы революционныепатрули, под видом обысков грабят прямо среди бела дня, на улицах, отнимают,что понравится, и жаловаться некому. Какая там власть пришла, где она, этавласть, никто не знает. Одни говорят, теперь вообще никакой власти не будет,другие — что Ленин такой же временный, как Керенский, править будет меньшемесяца, потом соберётся съезд, вернут царя. А юнкеров вроде бы и не трогают,только разоружают, переписывают и отпускают по домам.

— Павел Николаевич скоро придёт, уже сегодня к вечеру, яуверен, — сказал Андрюша.

— Если бы, не дай Бог, случилось плохое, сообщили бы сразу,— Михаил Владимирович погладил Таню по голове, — ну что ты? Тебе волноватьсянельзя ни в коем случае. Кроме твоего молока Мише кушать нечего.

— Я нисколько не волнуюсь. Я знаю совершенно точно. Павелжив. Но я бы сходила туда.

— Куда? — хором спросили Агапкин и Михаил Владимирович.

— К Кремлю, на Скобелевскую, на Знаменку к Александровскомуучилищу. Где они оружие сдают? Должен быть там какой-то пункт, штаб. Вдруг онранен, контужен? Вдруг лежит один, в лазарете? Телефон не работает, узнатьничего нельзя, надо идти.

— С ума сошла? — профессор крикнул так громко, что проснулсяи заплакал Миша. — Ты вторую ночь не спишь, ещё не окрепла после родов. Никудане пойдёшь! И не думай! Вот видишь, как сердито Мишенька плачет, он со мнойполностью солидарен.

— Папа, он плачет потому, что ты кричишь, — сказала Таня.

— Неправда. Папа не кричит, он говорит спокойно, — возразилАндрюша, — тебе никуда нельзя идти, ты бледная, как смерть, глаза красные.Лучше я пойду.

— Молодец, Андрюша, — кивнул Михаил Владимирович, — это тыотлично придумал. Может, тебе ещё и пистолет дать?

— Папа, ну я тоже не могу больше дома сидеть. Невозможножить в таком холоде. Мишеньку надо вымыть, он же всё время писает, какает,тряпок не хватает, дров для плиты уже нет. Воду как мы согреем? Вот, у мадамКотти из форточек трубы торчат, дым валит. Можно, я хотя бы сбегаю, узнаю, гдеони достали печки? Я только через двор перебегу, и сразу назад.

— Нет. Никуда не пойдёшь! — хрипло крикнул МихаилВладимирович.

Никогда ещё профессор не был таким нервным, взвинченным.Нога ныла нестерпимо. Постоянная тупая боль измучила его. Он почти не спал, неел, от слабости его знобило, он мёрз под двумя одеялами.

Бинты кончились. Агапкин и Таня рвали постельное бельё дляперевязок, но и его осталось мало. Нужны были пелёнки, няня кое-как стирала вхолодной воде, но ничего не отстирывалось и не сохло.

— Я пойду, — сказал Агапкин, — попробую узнать, что тампроисходит.

— Да, Федор, — вздохнул Михаил Владимирович, — только,пожалуйста, будьте осторожны.

Таня посмотрела на него тревожными бессонными глазами. Онподошёл, поцеловал ей руку.

— Я постараюсь добыть бинты и пелёнки. Вдруг повезёт?

— И про Павла Николаевича попробуйте что-нибудь узнать, еслиполучится, — сказал Андрюша.

День был тёмный, грязный. Низкие неподвижные облака виселинад городом, как клочья рваной мешковины. Сыпался мокрый снег, тоже какой-тогрязный, словно падал он не с неба, а поднимался колючей пылью с мусорныхзаплёванных тротуаров. Пылали, как факелы, разбитые пулями газовые фонари.Огонь вздымался высоко в небо и отбрасывал кровавые отсветы.

Впервые за эти дни появились прохожие на Тверской, но онистали другими. Московские улицы заполнила новая, неведомая, не совсемчеловеческая порода.

Одиночки шли, затравленно, злобно озираясь, вжав головы вплечи, словно вылезли из каких-то тёмных вонючих нор. Те, что шли по двое, потрое, вели себя развязно, как в дешёвом трактире. Матерились, орали песни,громко, нагло ржали, плевали под ноги. Солдатские шапки, рабочие кепки,котелки, цилиндры, явно чужие, лихо сдвинуты на затылки. Одежда распахнута так,что видно белье.