«Покойный старик верно искал философского камня… проказник!И как он умел сохранить это в секрете!»

В.Ф. Одоевский, «Сильфида»

Москва, 1916

Квартира профессора Свешникова Михаила Владимировичазанимала четвёртый этаж в новом доме по Второй Тверской-Ямской улице. Профессорбыл не стар, вдов, имел троих детей. Злые языки утверждали, что всех их онвырастил в пробирках. Среди окрестных торговок ходили слухи, будто этот доктороживляет покойников, умеет оборачиваться чёрной собакой и белой мышью, живётдве тысячи лет. Получил дворянство, звание профессора и царского генерала припомощи чёрной магии, а также японской и немецкой разведок.

Впрочем, ни сам Михаил Владимирович, ни его домашние об этихслухах не ведали. Только горничная Марина, тихая полная девушка двадцати пятилет, иногда после похода в бакалейную лавку пыталась делиться рассказамиторговок с няней, Авдотьей Борисовной, старой и почти глухой. Когда Маринагромко шептала ей на ухо, Авдотья Борисовна вздыхала, охала и качала головой.Она думала, что Марина говорит о каких-то вымышленных персонажах, о ком-то изгазет или из книжек. Она ни на миг не могла вообразить, что речь идёт о её драгоценномМишеньке, которому она когда-то, в другом веке, была не только няней, но икормилицей.

Москва кишела медиумами, предсказателями, гипнотизёрами,хиромантами, колдунами — на любой вкус.

В том же доме над квартирой профессора жил спирит Бубликов,и даже табличка на двери блестела «Доктор эзотерики, великий маг, заслуженныйспирит Российской Империи Бубликов А.А.». Но почему-то он интересовал торговоккуда меньше, чем профессор Свешников.

Тёмным январским утром 1916 года, в седьмом часу, из окна четвёртогоэтажа, выходившего во двор, раздался отчаянный женский визг. Дворник Сулейманвоткнул лопату в сугроб, посмотрел наверх. Форточка была приоткрыта, сквозьплотные шторы пробивался яркий электрический свет. Полоска света лежала натёмном сугробе, и отдельные снежинки искрились в ней, как россыпь мелкихалмазов.

За визгом ничего, кроме тишины, не последовало. Дворник снялварежку, тихо и тщательно помолился Аллаху.

В бывшем обеденном зале, отведённом под лабораторию, стараягорничная Клавдия сидела на полу и нюхала нашатырь. Над ней склонился профессорСвешников. Небритый, сонный, в шёлковом стёганом халате, с полотенцем вокругшеи, в тёплых домашних туфлях, он только что выскочил из ванной комнаты на крикгорничной.

— Ну, ну, тихо, Клавушка, будет тебе трястись, — говорилпрофессор приятным, хриплым со сна баритоном, — успокойся и расскажи всё попорядку.

Клавдия шмыгнула носом, подняла дрожащую руку и указала вдальний угол, туда, где за больничной клеёнчатой ширмой стояли три небольшихстеклянных ящика с частыми дырочками для воздуха. В одном метались и беззвучнопищали две жирные белые крысы. В другом копошилась дюжина маленьких крысят.Третий был пуст.

— Ты открывала клетку?

Клавдия категорически замотала головой. Михаил Владимировичподнял её под мышки, довёл до кушетки, усадил и решительно направился вкрысиный угол.

Толстое прочное стекло треснуло в нескольких местах.

Круглая металлическая крышка была откинута. Тонкая сосноваястружка, выстилавшая дно ящика, валялась вокруг, на полу.

— Ты видела его? — спросил профессор Клавдию, разглядываясвежие царапины на металле, сломанную маленькую задвижку.

— Ещё бы не видела! Кинулся на меня, нечисть, и откудатолько силы у него, старый, больной насквозь. Почти уж издох, а прыгнул прямовот на такую высоту. — Клавдия отмерила метра полтора от пола. — Чуть в лицо невцепился, сволочь, едва от него, заразы, веником отбилась.

Горничная Клавдия была женщина богобоязненная, молчаливая ичопорная. Никогда она не тараторила, не повышала голоса, не произносила бранныхслов. Сейчас щёки её пылали, глаза блестели. Она дрожала, как в лихорадке, иоблизывала пересохшие губы. Михаил Владимирович по старой докторской привычкеприжал пальцы к её запястью, машинально отметил про себя, что пульс бешеный, неменьше ста пятидесяти в минуту, и что у него самого точно такой же.

— Погоди, ты хочешь сказать, он свалился откуда-то? —уточнил профессор и огляделся.

— Да какой — свалился?! Нет!

— Ну, а что же? Подпрыгнул прямо от пола? Вот на такуювысоту? — Михаил Владимирович нервно усмехнулся.

— Взлетел вверх, будто он птица, а не крыса. Ай ты, батюшки,да что же это? — Клавдия открыла рот, вытаращила глаза.

Стало тихо. В тишине раздавался шорох лопаты дворника,убиравшего во дворе снег. К этому звуку прибавился другой, упрямый и тревожныйскрип.

Плюшевая коричневая штора дёргалась быстро и сильно, какбудто ожила. Конец массивного деревянного карниза с треском пополз вниз,посыпалась штукатурка.

Первым опомнился профессор. Одним прыжком он долетел до окнаи упал на скачущую штору.

— Клава, эфир, быстро! И перчатки, перчатки надень!

Михаил Владимирович стоял на коленях. Пойманная штораметалась и пищала в его руках. Он сопел и отдувался. Глаза его сияли, под серойщетиной проглядывал румянец. Он был похож на вратаря, который поймал мяч впоследний момент, когда матч почти проигран.

— Нет! — шёпотом крикнула Клава. — Я не могу! Бог свидетель,Михаил Владимирович. Не могу. Вы морду его видели? Глаза видели?

— Перестань, это всего лишь крыса. Надень перчатки.

Сверху качался карниз. Он едва держался на одном винте.Медный шар-наконечник грозил обрушиться на профессорскую голову. Клавдия сиделанеподвижно, только губы едва заметно шевелились. Она бормотала молитву.

— Ладно, иди. Разбуди Таню, — сказал профессор.

Старая горничная резво вскочила, убежала и в коридоре усамой двери налетела на барышню семнадцати лет, дочь Михаила Владимировича.Таня уже сама проснулась от шума. В жёлтом пеньюаре, тонкая, голубоглазая, сраспущенными светлыми волосами до пояса, она спешила в лабораторию на помощьотцу.

Через четверть часа на маленьком операционном столе возлежалусыплённый эфиром толстый зверёк. Это была лабораторная крыса, вернее, крыс.Совершенно белый, но с рыжим пятном под нижней челюстью. Странная, невероятнаядля крысиного рода отметина по форме своей напоминала отчётливую пентаграмму,пятиконечную звезду, перевёрнутую верхушкой вниз.

— Не иначе, прапрабабка этого крыса согрешила с кем-то изпредков няниного кота, — заметила однажды Таня, — у красавца Мурзика на шееточно такое пятно, правда, круглое.