— Буду счастлив, — ответил я, но чертовски занервничал.Какая-то моя часть боялась услышать её оценку. Боялась, что Элизабет можетпокачать головой и вынести вердикте прямотой, на которую давал право еёвозраст: «Изящно… ярко… экспрессивно… но, пожалуй, ничего особенного. Если побольшому счёту».

Уайрман уже собрался взяться за ручки кресла, но Элизабетпокачала головой.

— Нет, позволь Эдгару, Уайрман. Пусть он устроит мнеэкскурсию. — Она вытащила из мундштука наполовину выкуренную сигарету —узловатые пальцы двигались на удивление проворно — и загасила в жестянке. —Юная леди права… думаю, мы все надышались этой гадостью.

Мелинде хватило такта покраснеть. Элизабет протянулакоробочку Розенблатту, который взял её с улыбкой и кивком. Потом я не раз задавалсявопросом (знаю, это ужасно, но — да, задавался): сделала бы она ещё несколькозатяжек, если бы знала, что эта сигарета для неё последняя?

Даже те, кто понятия не имел о существовании единственнойоставшейся дочери Джона Истлейка, почувствовали, что она — Личность, ичеловеческая волна, которая хлынула к дверям после громкого вскрика Мэри Айр,двинулась в противоположном направлении, когда я покатил кресло с Элизабет внишу, где висели «Закаты с…». Уайрман и Пэм шли слева от меня; Илзе и Джек —справа. Илзе иногда бралась за правую рукоять, выправляя курс кресла. Мелинда иРик держались позади, Кеймен, Том Райли и Боузи — за ними. А уж за этой троицейследовали остальные гости.

Я не знал, удастся ли мне втиснуть кресло в зазор междустеной и импровизированным баром, но у меня получилось, и теперь я толкал егопо узкому проходу, довольный тем, что всё остались позади. В какой-то моментЭлизабет воскликнула:

— Стоп!

Я тут же остановился.

— Элизабет, вам нехорошо?

— Одну минутку, дорогой… подождите.

Я стоял, она сидела, глядя на картины. Через какое-то времявздохнула.

— Уайрман, у тебя есть бумажная салфетка? — спросила она. Ондостал из кармана платок, развернул, передал Элизабет.

— Обойдите кресло, Эдгар, — попросила она. — Встаньте так,чтобы я могла вас видеть.

Бочком я протиснулся между креслом и одним из столов,составляющих стойку бара. Бармен со своей стороны придерживал стол, чтобы я егоне перевернул.

— Вы можете встать на колени, чтобы наши лица оказались наодном уровне?

Я смог. Мои Великие береговые прогулки дали результат. Онасжимала в одной руке мундштук (дурацкий и при этом великолепный), в другой —платок Уайрмана. Смотрела на меня повлажневшими глазами.

— Вы читали мне стихи. Потому что Уайрман не мог. Вы этопомните?

— Да, мэм.

Разумеется, я помнил. Это было приятное времяпрепровождение.

— Если бы я сказала вам: «Память, говори»,[158] вы быподумали о человеке — не могу вспомнить его фамилию, — который написал«Лолиту», не так ли?

Я понятия не имел, о ком она говорит, но кивнул.

— Но есть ещё и стихотворение. Я не помню, кто его написал,но начинается оно словами: «Пообещай мне, память, не забыть ни аромата роз, нишороха струящегося пепла; Пообещай, что я ещё прильну к зелёной чаше моря, хотьодин последний раз…» Эти строки трогают вам душу? Я вижу, что трогают.

Пальцы, державшие мундштук, разошлись, рука потянулась комне, погладила по волосам. И у меня возникала мысль (со временем я в ней толькоукрепился), что вся моя борьба за жизнь и стремление вновь стать самим собойокупились прикосновением руки этой старой женщины. С гладкостью потрескавшейсяладони. С пальцами, которые не могли полностью разогнуться.

— Живопись — это память, Эдгар. Проще не скажешь. Чем яснеепамять, тем лучше живопись. Чище. Эти картины… они разбивают мне сердце, апотом оживляют его. Мне так приятно знать, что созданы они в «Салмон-Пойнт».Несмотря ни на что. — Она подняла руку, которой прежде погладила меня. —Скажите, как вы назвали эту картину?

— «Закат с софорой».

— А эти… как? Наверное, «Закат с раковиной», и дали имномера с первого по четвёртый?

Я улыбнулся.

— Вообще-то их шестнадцать, начиная с рисунков цветнымикарандашами. Здесь висят самые лучшие. Они сюрреалистичны, я знаю, но…

— Нет в них ничего сюрреалистичного, они классические. Любойдурак это увидит. Они включают в себя все элементы: землю… воздух… воду… огонь.

Я увидел, как губы Уайрмана беззвучно прошептали: «Неутомляй её!»

— Почему бы нам быстренько не посмотреть все остальныекартины, а потом я принесу вам чего-нибудь прохладительного? — спросил я её, иУайрман одобрительно кивнул, поднял руку с соединёнными в кольцо большим иуказательным пальцами. — Тут жарко, даже с включёнными на полную мощностькондиционерами.

— Согласна, — ответила она. — Я уже немного устала. Но,Эдгар…

— Что?

— Приберегите картины с кораблём напоследок. После них мнеточно потребуется что-нибудь выпить. Может, в кабинете. Один стаканчик, но счем-то покрепче кока-колы.

— Вы его получите. — И я вновь протиснулся к ручкам кресла.

— Десять минут, — прошептал Уайрман мне на ухо. — Не больше.Если возможно, я бы хотел увезти её отсюда до появления доктора Хэдлока. Увидевеё, он жутко разозлится. И я знаю на кого.

— Десять. — Я кивнул и покатил Элизабет в зал, где находилсяшведский стол. Толпа по-прежнему следовала за нами. Мэри Айр принялась что-тозаписывать. Илзе взяла меня под руку, улыбнулась мне. Я улыбнулся ей. Вновьпоявилось ощущение, что я во сне. И сон этот в любой момент может покатитьсяпод уклон, чтобы обернуться кошмаром.

Элизабет радостно вскрикивала, глядя на «Я вижу луну» и цикл«Дьюма-роуд», но вот когда потянулась руками к «Розам, вырастающим из ракушек»— будто собиралась их обнять, — у меня по коже побежали мурашки. Она опустиларуки, посмотрела на меня поверх плеча.

— Это сущность. Сущность всего этого. Сущность Дьюмы. Вотпочему те, кто живёт здесь, не могут покинуть остров. Даже если их головыуносят их тела, сердца остаются. — Элизабет вновь взглянула на картину,кивнула. — «Розы, вырастающие из ракушек». Это правильно.

— Спасибо, Элизабет.

— Нет, Эдгар… спасибо вам.