— Слава богу, я вас нашла, чувствую себя тут ужасно. Никогоне знаю. Вам позвонить не могу, номеров у меня нет. Петр Борисович водил меняпо залу полчаса, знакомил с какими-то людьми, а потом появилась Светлана иувела его за кулисы. Когда вынесли головы антилоп и жирафов, мне захотелосьтихо смыться. Но меня привез Петр Борисович, и без него я не могу уехать.

— Елена Алексеевна, я все забываю спросить вас, вы гдеживете? — Дима взял у нее из рук мобильный, чтобы записать туда Сонин и свойномера.

— В зоне у развалин.

— Там разве можно жить?

— Я привыкла к походным условиям. Сейчас там работаетотопление, есть электричество, горячая вода. Конечно, ремонт еще не закончен,но лучше ночевать в степи, чем в «Вудут Паласе».

— Почему?

— Мне хватило одной ночи. Я не могла спать, хотя никогдабессонницей не страдала. Только потом случайно выяснилось, что меня поселилиименно в том номере, где повесился де Кадо. Слышали об этой ужасной истории?

— Да, но без подробностей.

— Я знала Пьера. Он собирался строить тут сеть гостиниц,такой был жизнерадостный преуспевающий швейцарский бизнесмен. До сих пор немогу понять и поверить. Говорили что-то о гомосексуализме, якобы его бросилмолодой любовник. Но мне кажется, дело в чем-то другом. И знаете, в номере какбудто остался запах беды, смерти. Я это чувствовала еще до того, как узнала,что Пьер погиб именно там. Кошмарное место. В кабинете огромный портретСталина. Бедняге Пьеру это как раз нравилось. Сталин, сталинский ампир, онназывал это тоталитарной экзотикой.

— Господа, прошу в зал, — рядом возник старший охранник, сним еще двое костюмированных, — через минуту концерт начинается, пойдемте, япровожу вас.

В зрительном зале на спинках стульев висели карточки сименами. Соне и Елене Алексеевне предназначались места в разных рядах. Диме свежливыми извинениями сообщили, что его присутствие не предусмотрено, поэтомуему придется сесть сзади, на любой свободный стул.

— Там все стулья свободны и никаких табличек, — сказалаОрлик, — мы сядем вместе.

— Минуточку, — охранник отвернулся и заговорил с кем-точерез свою рацию по шамбальски.

Между тем публика расселась, свет в зале стал тихо гаснуть.Елена Алексеевна, Соня, Дима быстро пошли к последнему ряду. Охранник метнулсяза ними, но тут стало совсем темно, открылся занавес.

На сцене кривлялись и шутили двое немолодых мужчин,наряженных в цветастые платья, один — с накрашенными губами, в шляпке. Удругого голова повязана платком. Один изображал культурную кокетливую старушку,другой — простую грубоватую. Зал захлебывался смехом. Потом вышли четыредевушки в матросских костюмах и спели старый одесский шлягер из репертуараУтесова.

Опять явились старушки, минуты три пошутили, объявилиследующего исполнителя. Его узнала даже Соня. Высокий, толстый, буйно кудрявыйблондин, он выскочил на сцену галопом, в парчовом переливающемся костюме, в сопровожденииполуголого девичьего кордебалета спел тенором что-то о потерянной любви.Старушки вылезли, не дождавшись, пока он допоет, немного пошутили с ним, потомбез него. Зал посмеялся, похлопал. Занавес закрылся. Из оркестровой ямыполилась тягучая волна восточной музыки. Соня подумала, что именно под такиезвуки из корзины факира, разворачивая кольца, встает на кончик хвоста кобра.

По притихшему залу растекся приторный запах благовоний.Занавес медленно пополз.

Нижняя часть сцены тонула в дыму. На заднике пестрелидиковинные цветы, вились лианы, качались пальмовые листья, голубело небо.Музыка заиграла чуть тише, давая послушать, как щебечут птицы и зычно кричатживотные. Дым рассеялся, и оказалось, что посреди сцены неудобно лежит на боку,вытянув одну ногу и поджав другую, крупная женщина в голубом прозрачном платье.

— Кажется, это Светлана, дочь Петра Борисовича, — шепнулаОрлик.

— Вот тебе, пожалуйста, Светик, — шепнул в другое ухо Дима.

Светик лежала неподвижно, пока дым не рассеялся. Оркестрподнажал. Светик начала медленно, тяжело подниматься. Села боком к залу, обнявколени, положив на них подбородок и задумчиво глядя перед собой. Сидела долго,позволяя залу вдоволь налюбоваться своим красивым профилем. Наконец встала наноги. Вытянув вперед руки, принялась бегать по сцене, туда, обратно, словнопотеряла что-то. Сквозь музыку был слышен глухой тяжелый топот. Побегав такминуты три, Светик исчезла за кулисами и появилась вновь. В руках она держалапрозрачный светящийся мяч, размером со средний арбуз. Подняла, всем показала,опустила, прижала мяч к животу и, согнувшись, попятилась с ним назад, потомпобежала вперед, вытягивая руки, опять прижимая мяч к животу.

— Лучистое сиянье доброты, — прошептал Дима.

Набегавшись, Светик встала на пуанты, закружилась, играя смячом. То шлепала им об пол, то подкидывала и ловила. Наигравшись, уселасьпосреди сцены на шпагат и принялась задумчиво катать мяч по ноге. Покатала,встала, побежала, покружилась, прилегла отдохнуть. Публика облегченновздохнула, надумала было хлопать, но Светик резво вскочила, и в яме сердитозазвенели тарелки. Еще минут десять Светик скакала по сцене, играла в мяч,изредка присаживаясь или прикладываясь. Наконец занавес закрылся.

Аплодисменты звучали радостно, все ждали, что придут смешныестарушки. Но никто не пришел. Оркестр заиграл знакомую тему из балета«Лебединое озеро». Когда занавес открылся, посреди сцены опять одиноко инеудобно лежала Светик, уже без мяча и в белой пачке вместо голубого платья. Назаднике под лиловым звездным небом переливалось озеро, над ним склонились ивы.Светик встала и тяжело, неуклюже станцевала партию Одетты.

Долгожданные старушки явились лишь после того, как Светикисполнила партию Жизели и еще нечто замысловато ломаное, уже без оркестра, апод какую-то невыносимую электронную музыку.

Старушки больше не шутили, они дружно восхищались Светиком,не только ее танцами, но и замечательной книгой под названием «Благочестивая.Дни и ночи». Всем, всем от души советовали прочитать этот литературный шедевр.

На сем концерт закончился. Вспыхнул свет. Публика ещенемного похлопала, стала подниматься. Соня случайно взглянула в серединутретьего ряда, туда, где ей назначено было сидеть. Вдоль ряда к выходудвигалась высокая мужская фигура. Из расстегнутого кремового сюртука вылезалбольшой, обтянутый белой сорочкой живот. Лысая голова медленно повернулась всторону Сони. Даже издали заметны были темные рябины на впалых щеках. Губырастянулись в улыбке, поднялась и помахала корявая крупная рука.

«Стало быть, я не ошиблась, — спокойно подумала Соня, — нуда, иначе и быть не могло».