Но проходил год за годом, и ничего не случалось. Время бежитбыстрее, когда оно заполнено пустотой. Жизнь, не имеющая смысла,проскальзывает, словно поезд, который не останавливается на твоей станции.Раны, оставленные войной, постепенно, с большим трудом заживали. Я нашла работув нескольких издательствах и большую часть дня проводила вне дома. У меняпоявились любовники, с которыми я знакомилась в метро или кинотеатрах. Я непомнила их имен — только лица с выражением отчаяния в глазах, которым я могладоверить свое одиночество. Знаю, это звучит абсурдно, но потом меня терзалочувство вины. При виде Хулиана мне хотелось плакать, и я клялась себе, чтоникогда впредь его не предам, словно была ему чем-то обязана. Я ловила себя натом, что в автобусе и на улице смотрю на молодых женщин, ведущих за ручкудетей. Они казались умиротворенными, счастливыми, словно эти крошечные существабыли способны заполнить безответную пустоту. Тогда я вспоминала те далекие дни,когда и я представляла себя одной из таких женщин с сыном на руках. СыномХулиана. А потом в памяти всплывала война. Ведь те, кто развязал ее, тоже быликогда-то детьми.

Однажды, когда я почти уже поверила, что весь мир забыл онас, к нам домой заявился какой-то тип. Это был безусый юнец, новичок, которыйкраснел, глядя мне в глаза. По его словам, он пришел к сеньору Микелю Молинерув связи с обычной проверкой архива коллегии журналистов. Он сказал мне, чтосеньору Молинеру может быть назначена ежемесячная пенсия, но для ее оформлениябыло необходимо уточнить некоторые данные. Я объяснила ему, что сеньор Молинерне живет здесь с начала войны, так как уехал заграницу. Он несколько разизвинился за напрасное беспокойство и, с масленой улыбкой на прыщавом лиценачинающей полицейской ищейки, ушел. Я поняла, что Хулиану той же ночьюнеобходимо исчезнуть. В последнее время он совсем стушевался. Был послушным,как ребенок, и, казалось, отныне вся его жизнь сводилась к тем мгновениям, чтомы проводили вместе. По ночам мы часто слушали по радио музыку, и Хулиан держалменя за руку и молча гладил ее.

Тем же вечером, воспользовавшись ключами от квартиры наСан-Антонио, которые управляющий переслал несуществующему адвокату Рекехо, яотвела Хулиана в дом, где он вырос. Я устроила его в его бывшей комнате ипообещала, что на следующий день зайду навестить его, предупредив, что мыдолжны быть очень осторожны.

— Фумеро снова ищет тебя, — сказала я ему.

Хулиан ответил неопределенным жестом, словно не помнил, ктотакой Фумеро, или для него это уже не имело никакого значения. Так прошлонесколько недель. Я приходила к нему по ночам. Когда я спрашивала, чем онзанимается целыми днями, он смотрел на меня в недоумении. Каждую ночь мы лежалирядом, обнявшись, а на рассвете я уходила на работу, обещая ему, что скоровернусь. Уходя, я запирала дверь на ключ. У Хулиана комплекта ключей не было. Япредпочитала видеть его взаперти, чем мертвым.

Никто больше не заходил ко мне и не интересовался моиммужем, но я все же позаботилась о том, чтобы пустить по кварталу слух, будто онживет во Франции. Я написала несколько писем в испанское консульство в Париже спросьбой помочь мне найти гражданина Испании Хулиана Каракса, якобыпроживающего в этом городе. Я предполагала, что рано или поздно эти письма попадутв известные руки. Я предприняла все возможные предосторожности, понимая, чтоэто лишь на какое-то время отсрочит неизбежное. Такие люди, как Фумеро, никогдани о чем не забывают. Их ненависть не имеет смысла, ее невозможно объяснить.Ненавидеть для них — все равно что дышать.

Квартира на улице Сан-Антонио располагалась в надстройке накрыше дома. Я обнаружила еще одну дверь, с лестницы выходящую на плоскую крышу.Все крыши квартала образовывали галерею прилегающих друг к другу двориков,разделенных невысокими стенами, на которых соседи обычно сушили белье. Напротивя заметила здание, выходящее на улицу Хоакина Коста, откуда можно былоподняться на крышу, и, перебравшись через стену, незаметно попасть в дом наСан-Антонио. Как-то я получила от управляющего письмо. Он сообщал, что соседиобратили внимание на странный шум, доносящийся по ночам из квартиры Фортуня. Яответила от имени адвоката Рекехо, что кое-кто из служащих моей конторывременами заходит туда за документами и не стоит беспокоиться, даже если кто-тоуслышит странные звуки ночью. В конце я приписала несколько слов, содержащихнамек на то, что для благородных людей, бухгалтеров и адвокатов тайныехолостяцкие квартиры — это святое. Управляющий, проявив мужскую ипрофессиональную солидарность, ответил, что все в порядке, и я могу неволноваться о таких мелочах.

В те годы роль адвоката Рекехо была моим единственнымразвлечением. Раз в месяц я приходила проведать отца на Кладбище Забытых Книг.Он никогда не интересовался моим мужем, которого не видел, а я никогда непредлагала их познакомить. В разговорах мы старались избегать этой темы, какопытные моряки обходят подводные камни, почти касаясь их поверхности. Иногдаотец молча смотрел на меня, а потом спрашивал, что он может сделать, чтобы хотькак-то помочь мне. По субботам, на рассвете мы с Хулианом ходили к морю. Мывыходили на крышу, добирались до соседнего дома и уже оттуда спускались наулицу Хоакина Коста. Потом, по улочкам квартала Раваль, шли в порт. По пути нампочти никто не встречался. Вид Хулиана у всех вызывал страх, от негошарахались. Иногда мы гуляли по волнорезам. Хулиан любил сидеть на камнях,любуясь городом. Он мог проводить так по нескольку часов, не говоря ни слова.По вечерам мы ходили в кино, пробираясь в зал после начала сеанса. В темнотеникто не обращал внимания на Хулиана. Так мы и жили, в темноте и безмолвии. Современем я привыкла к такому существованию и даже начала верить, что мой планидеален. Несчастная, как я заблуждалась!

Наступил 1945-й, пепельный год. После гражданской войныпрошло шесть лет, и, хотя шрамы ее еще не затянулись, никто открыто о техвременах не вспоминал. Теперь говорили о другой войне, заполнившей мирзловонным ароматом мертвой плоти и унижения, от которого он никогда не сможетизбавиться. Для Испании то были годы нужды и лишений, полные странногоспокойствия, обычно исходящего от немых и паралитиков, при взгляде на которыхиспытываешь жалость вперемешку с ужасом. После нескольких лет тщетных поисковпереводческой работы, я наконец устроилась корректором в издательство,владельцем которого был предприниматель новой формации по имени Педро Санмарти.Сеньор Санмарти основал предприятие на деньги своего тестя, которого тут жеупрятал в приют на озере Баньолас и теперь дожидался, когда ему по почте пришлютсвидетельство о смерти родственничка. Санмарти, обожавший заигрывать смолоденькими девочками, которые годились ему в дочери, причислял себя к новому,только что вошедшему в моду типу людей — тех, кто «создал себя сам». Он счудовищным акцентом говорил на ломаном английском, утверждая, что это языкбудущего, и завершая каждую фразу нарочито американским «окей?».

Свое издательство Санмарти окрестил диковинным именем«Эндимион», которое, по его словам, звучало очень по-христиански и вполнеподходило для успешного коммерческого предприятия. Издательский дом «Эндимион»публиковал катехизисы, учебники хороших манер и серию нравоучительных романов,где главными действующими лицами были забавные монашки, героический персоналКрасного Креста и счастливые государственные служащие, обладавшие тягой капостольскому служению. Кроме того, мы издавали серию комиксов про американскихсолдат под названием «Команда доблести», ее буквально расхватывала молодежь,нуждавшаяся в героях, по которым сразу видно, что они едят мясо все семь дней внеделю. В издательстве я очень скоро подружилась с секретаршей сеньораСанмарти, овдовевшей во время войны Мерседес Пьетро. Я испытывала к нейогромную симпатию, и вскоре нам стало достаточно улыбки или взгляда, чтобыпонять друг друга. Нас объединяло очень многое: мы обе плыли по течению жизни вокружении мужчин, которые либо мертвы, либо скрываются от всего мира. Она однавоспитывала семилетнего сына, больного мышечной дистрофией, и делала все, чтомогла, чтобы хоть как-то поставить его на ноги. Ей едва исполнилось тридцатьдва года, но жизнь уже провела по ее лицу глубокие борозды морщин. За все этигоды Мерседес была единственной, кому мне захотелось открыться, рассказав все осебе и своей жизни.