В тот же вечер я отправилась к отцу на Кладбище Забытых Книги спрятала романы там, где никто, в том числе и Хулиан, не смог бы ихобнаружить. Уже стемнело, когда я уходила оттуда. Спустившись по Лас-Рамблас, ядобралась до Барселонеты и побрела по пляжу, пытаясь найти то место, где мы сХулианом в последний раз любовались морем. Пожар, полыхавший в Пуэбло Нуэво,был виден издалека. Янтарно-огненные языки пламени плескались над морем,облизывая небо, а клубы дыма черными сверкающими змеями поднимались вверх.Когда на рассвете пожарным удалось, наконец, справиться с огнем, от нашегосклада не осталось ничего, кроме остова из металла и камня, поддерживавшегокрышу. Там же я встретила Льюиса Карбо, десять лет прослужившего на складеночным сторожем. Он с грустью взирал на дымящиеся руины, все еще не веря своимглазам. Брови и волосы у него были опалены огнем, а кожа блестела, как мокрая бронза.Он рассказал мне, что пожар начался около полуночи и до рассвета уничтожилтысячи книг, превратив их в гору пепла. Льюис все еще сжимал в руках сборникстихов Вердагера[101] и два тома истории Французскойреволюции, которые успел вытащить из огня. Больше ничего спасти не удалось. Напомощь пожарным пришли многие члены профсоюза. Один из них сообщил мне, что приразборе завалов было обнаружено сильно обгоревшее тело. Сначала человека сочлипогибшим, но потом кто-то заметил, что он еще дышит, и его отправили в больницуДель Map.

Я узнала его по глазам. Кожу, руки и волосы опалил огонь,тело под бинтами было сплошь живой раной. Доктора не верили, что он выживет, иего, накачанного морфином, перевели умирать в маленькую изолированную палату вконце коридора с видом на пляж. Я хотела взять его за руку, но одна измедсестер предупредила меня, что под повязкой почти нет живой плоти. Огоньуничтожил его веки, и его теперь навсегда открытые глаза смотрели в пустоту.Медсестра, которая увидела, как я валяюсь на полу и рыдаю, спросила, знаю ли япострадавшего. Я ответила, что это мой муж. Когда в палату зашел священник,торопившийся благословить умирающего, я накричала на него и прогнала прочь.Прошло три дня, а Хулиан был все еще жив. Врачи утверждали, что это чудо ижелание жить в нем так сильно, что ни одно лекарство не способно сравниться сним. Они ошибались, это не было желание жить. Это была ненависть. Спустянеделю, когда стало ясно, что тело, тронутое печатью смерти, упорно продолжаетей сопротивляться, Хулиана официально зарегистрировали как Микеля Молинера. Емупришлось провести в больнице еще одиннадцать месяцев. Одиннадцать месяцев вмолчании, с горящими, всегда открытыми глазами, не знающими покоя.

Я приходила к нему каждый день. Вскоре все медсестрыобращались ко мне на «ты» и даже приглашали пообедать с ними в сестринской. Всеони были одинокие, сильные духом женщины, ожидавшие своих мужчин с фронта.Некоторые возвращались. Меня научили промывать и обрабатывать ожоги Хулиана,накладывать ему повязки, менять простыни и заправлять постель, беспокоя его какможно меньше. А еще меня научили не питать надежд когда-либо вновь увидеть вэтом сожженном человеке того, кем он был раньше, до страшного пожара. На третиймесяц ему сняли повязки с лица. Голова Хулиана стала похожа на голый череп. Унего не было больше ни губ, ни щек. То, что теперь было на месте лица,напоминало голову сожженной куклы. Глазные впадины увеличились, и живыми на еголице казались только глаза. Медсестры никогда мне об этом не говорили, но язнала, что при виде Хулиана они испытывали отвращение и страх. Врачи объяснили,что на месте ожогов, по мере того как заживают раны, начнет медленно нарастатьновый слой кожи, но он будет уже поврежденным, фиолетовым, похожим на кожурептилии. Никто из медиков не осмеливался делать предположения по поводу егодушевного состояния. Все сошлись на том, что Хулиан-Микель в огне потерялрассудок и теперь ведет растительное существование, не умирая только благодарясамоотверженным заботам супруги, не теряющей надежды в ситуации, когда у другихна ее месте давно бы опустились руки. Но я смотрела в глаза Хулиана и знала,что он где-то там внутри и что он продолжает терзать себя. И ждать.

У него сгорели губы, но врачи считали, что голосовые связкине пострадали, а ожоги языка и горла зажили несколько месяцев назад. Всепридерживались мнения, что Хулиан ничего не говорит, поскольку лишилсярассудка. Однажды вечером, спустя шесть месяцев после того страшного пожара, мыостались наедине в его палате. Наклонившись к нему, я поцеловала его в лоб.

— Я люблю тебя, — сказала я.

Горький звук, почти хрип, вырвался из подобия собачьейпасти, бывшей когда-то ртом. Глаза Хулиана покраснели от слез. Я хотелавытереть их платком, но звук снова повторился.

— Оставь меня, — хрипло произнес Хулиан.

Издательский дом Кабестаня обанкротился через два месяцапосле пожара в Пуэбло Нуэво. Старый Кабестань, умерший в тот же год,предсказывал, что сын за полгода разорит семейное предприятие. Неисправимыйоптимист, он так и остался им до самой своей смерти. Я пыталась найти работу вдругом издательстве, но война сожрала их все. Мне говорили, что она скорозакончится и наступят лучшие времена. Но впереди были еще два года войны, а то,что наступило после, оказалось чуть ли не страшнее. После пожара прошел год.Врачи сказали, что все, что можно было сделать в условиях больницы, онисделали. Ситуация в стране была тяжелая, поступало много раненых, которыенуждались в свободных палатах. Мне посоветовали поместить Хулиана вкакой-нибудь санаторий, например в приют Святой Лусии, но я отказалась. Воктябре 1937 года я забрала его домой. С тех пор как я услышала от него:«Оставь меня», он не произнес ни слова.

Каждый день я снова и снова говорила Хулиану, что люблю его.Он сидел в кресле напротив окна, укрытый одеялами. Я кормила его гренками,соком, иногда, когда удавалось достать, молоком. Каждый день я часа по двачитала ему вслух. Бальзак, Золя, Диккенс… Его тело медленно обретало форму.Очень скоро он начал двигать руками, поворачивать голову. Иногда, вернувшисьдомой, я замечала, что одеяло свалилось на пол, а некоторые вещи разбросаны.Однажды я обнаружила Хулиана на полу, он пытался ползти. Спустя полтора года содня пожара как-то посреди ночи меня разбудила гроза. Я почувствовала, чтокто-то сидит на постели и гладит мои волосы. Я улыбнулась ему, стараясь скрытьслезы. Хулиану удалось найти одно из зеркал, которые я тщательно прятала отнего. Слабым голосом он сказал мне, что превратился в Лаина Кубера — монстра изсвоего романа. Я хотела поцеловать его, показать, что его лицо не вызывает вомне отвращения, но он не позволил. Вскоре Хулиан уже не позволял мне дажедотронуться до себя. К нему постепенно возвращались силы. Он бродил по дому,пока я уходила, чтобы добыть что-нибудь к обеду. Все это время мы жили насбережения Микеля, но скоро мне уже пришлось продавать драгоценности и ненужныевещи. Когда ничего больше не осталось, я взяла футляр с ручкой Виктора Гюго,купленной когда-то в Париже, и пошла предлагать ее тому, кто даст лучшую цену.На продавца магазина мои клятвенные заверения, что ручка принадлежала великомуГюго, не произвели большого впечатления. Однако он согласился с тем, что вещицадовольно редкая, и предложил мне заплатить сколько сможет, принимая во вниманиевоенное время и то, что страна переживает крайнюю нужду и лишения.