продолжают наступать, причем в большом беспорядке, решил не уклоняться от встречи с врагом и повел в наступление три когорты в сомкнутом строю.

Противники встретились в узком проходе между двумя скалистыми холмами, и сразу же завязался яростный рукопашный бой. Копья были отброшены, бились мечами.

Римляне уже начали теснить сражавшихся неорганизованной толпой повстанцев, но внезапно земля дрогнула под ногами дерущихся, и со скал посыпались камни. Это был один из тех подземных толчков, какие часто случались в Сицилии. Жители уже привыкли к ним и не обращали на них особого внимания. Но в тесном ущелье, где скопилась масса дерущихся, подземный толчок привел к губительным последствиям. В одну минуту лавина земли и камней, обрушившаяся с крутого склона одного из холмов, погребла под собой десятки людей. Сражение прекратилось. Противников обуял страх, ибо землетрясение всегда считалось грозным предзнаменованием разгневанных богов.

Больше пострадали римляне, так как они наступали сомкнутым строем. Около сотни их были засыпаны обвалом. Восставшие потеряли при этом двадцать пять человек погибшими и более тридцати изувеченными, включая самого Багиена, которого товарищи с трудом извлекли из-под груды камней.

По числу убитых в этот день восставшие одержали несомненную победу. Римлян пало около восьмисот, включая военного трибуна Клутория. Повстанцы потеряли вдвое меньше, при этом захватили вражеский лагерь и двести пленных.

Багиена в бессознательном состоянии отнесли в его палатку. Некоторое время спустя к нему привели пленного, назвавшегося врачом. Это был высокий седой старик с морщинистым и флегматичным лицом. Его захватили вместе с другими римлянами в лагере Клутория.

Врач, убедившись, что пациент еще дышит, сразу занялся искалеченной рукой галла.

От боли Багиен пришел в себя и открыл глаза.

– Это ты, Живодер? – чуть слышно прошептал он.

– Ты меня знаешь? – удивился врач.

– Тебя зовут Осторий, а кличут Живодером. Ты сшивал мне рану в школе Аврелия позапрошлой осенью.

– Клянусь Венерой Либитиной! – воскликнул старик, узнав бывшего гладиатора. – Неужели это ты, Багиен? О, Юпитер! Как же тесен мир! Значит, Фортуна была к тебе благосклонна и ты не погиб вместе со своими друзьями в Кампании?

– Мои друзья до сих пор живы и дерутся с вами, проклятыми, – прохрипел галл и, подавив стон, спросил: – Ну, а ты, поклонник Эскулапа?.. Ты всегда честно предсказывал, кому жить и кому умереть… Говори прямо и не вздумай мне врать…

– На твоем теле я вижу только следы от ушибов, – бесстрастным тоном заявил Осторий. – Судя по всему, сильно помяты ребра…

– Это я и сам чувствую… А что с моей левой рукой?

– Ничего утешительного сказать не могу. Она безнадежна, и я предлагаю тебе избавиться от нее, пока не поздно.

– Ты хочешь сказать, что впредь я буду сражаться одной рукой? – огорчился Багиен.

– Хорошо еще, если ты будешь ходить не хромая. У тебя, кажется, переломаны обе ноги, – завершив беглый осмотр, сказал Осторий.

– Постарайся, чтобы они лучше срослись, – еле слышно проговорил раненый и снова впал в забытье.

…Спустя еще немного дней Мемнон, Астианакс и Алгальс попытались осуществить давно планировавшийся ими прорыв к осажденным.

Перед самым рассветом Алгальсу с тремя сотнями бойцов удалось незаметно подобраться к укреплениям римской заставы и перебить всех дозорных. На заставе начался переполох. Испанец и его воины, перекинув через ров заранее принесенные бревна, бегом достигли вала и вступили в бой с римлянами у самого частокола их лагеря. На помощь им подоспели вскоре Мемнон и Астианакс с пятью манипулами отборных воинов. Не прошло и четверти часа, как повстанцы ворвались на заставу, рубя врагов направо и налево. С двух соседних застав на помощь своим высыпала пехота римских союзников. Боясь окружения, Мемнон уже хотел отдать приказ трубить отступление, но неожиданно распахнулись Скиртейские ворота, и оттуда с криком вырвалась толпа осажденных. Закипело ожесточенное и беспорядочное сражение. Мемнон во главе сотни самых сильных и храбрых бойцов пытался пробиться к Скиртейским воротам, но в это время на захваченную повстанцами заставу двинулись с двух сторон когорты луканцев и ощетинившиеся копьями фаланги сицилийцев с дальних застав. Мемнон, рядом с которым постоянно находился трубач, приказал ему дать сигнал к отступлению.

Несколько человек из осажденных, воспользовавшись суматохой боя, присоединились к отступавшим в свой лагерь воинам Мемнона.

Один из них, без шлема и доспехов, в одной тунике, но с мечом и щитом в руках, приблизился к александрийцу и обратился к нему:

– Мне нужно поговорить с тобой.

– Кто ты? – спросил Мемнон, вглядываясь в незнакомое лицо.

– Мое имя Амадок… Я фракиец, отпущенник своего господина Пангея, о котором ты, возможно, слышал.

Мемнон быстро сообразил, с кем имеет дело.

– Хорошо, – сказал он. – Перед закатом зайдешь ко мне в палатку.

Повстанцы отступили в свой лагерь, уводя или унося с собой раненых товарищей. В это же время осажденные, сделавшие вылазку, тоже вернулись в город.

Хотя попытка Мемнона пробиться в Триокалу не удалась, его воины испытывали удовлетворение от того, что перебили не меньше шестисот римлян, а сами потеряли чуть более сотни.

Вечером Амадок, как ему и было приказано, явился в палатку Мемнона.

– Итак, твое имя Амадок и ты отпущенник Пангея, – обратился к нему Мемнон. – Почему ты думаешь, что мне известно имя твоего патрона? – спросил он.

– Если ты не против, я начну с того момента, когда Пангей, высадившись в Катане, случайно встретился с женщиной… то есть с твоей женой. Ты, конечно, знаешь от нее об этой встрече…

– Но как ты узнал обо мне? – с подозрением спросил Мемнон.

– Я буду с тобой откровенен. Когда Пангей разговаривал с Ювентиной в катанской гавани, я находился неподалеку. Потом они простились, и патрон, подозвав меня, приказал проследить за ней…

– Зачем? – нахмурился Мемнон.

– Видишь ли, мой господин давно, еще в Риме, когда он был слугой, а она служанкой в доме римского всадника Минуция…

Фракиец замялся, подыскивая нужные слова.

– Это мне известно, – сказал Мемнон. – И что же?

– Если говорить коротко, он влюбился в нее…

– Об этом я тоже слышал от самой Ювентины.

– Он еще раньше предлагал ей уехать с ним в Грецию, но она отказалась. Во время их последней встречи она намекнула ему, что любит другого, но он ей не поверил…

– И влюбленному захотелось точно узнать, нет ли у него соперника, – усмехнулся Мемнон.

– Влюбленного можно понять…

– Я его понимаю, – суровым тоном сказал Мемнон, – но когда ты вернешься к своему господину, передай ему от меня, чтобы он держался подальше от моей жены.

Амадок почтительно склонил голову и, помолчав, продолжил:

– Я шел за ней, пока она не скрылась в большом доме на улице Судовщиков. Потом я узнал, что дом принадлежит Лонгарену Телемнасту, одному из самых богатых людей Катаны. Сама Ювентина по утрам и вечерам совершала прогулки в гавань, а я ходил за ней по пятам. На третий день появился ты и…

– И ты поспешил доложить об этом господину.

– Я даже показал ему тебя, когда ты в тот же день выходил из городских ворот. Так что теперь он хорошо знает тебя в лицо. Пангей велел мне следовать за тобой. Я повиновался и шел за тобой в отдалении, пока ты не свернул с большой дороги к нарядной загородной вилле. Ты постучался в ворота, тебе открыли. Вскоре ты выехал оттуда на резвом скакуне и пустил его вскачь по большой дороге. Тогда я вернулся к Пангею, и он, долго не раздумывая, тут же купил мне коня на конном дворе и приказал следовать за тобой до…

– Постой! Но зачем Пангею понадобилось следить за мной?

– Нет, он послал меня совсем не для того, чтобы следить. Пангей догадался, что ты держишь путь в Триокалу. Разве Ювентина не говорила тебе, что он хочет отомстить Аполлонию, предавшему Минуция? Он послал меня в Триокалу с единственной целью: разыскать акарнанца и выдать его Трифону или Афиниону. Ты же должен был послужить мне прекрасным проводником. Без тебя, в незнакомой стране, я не скоро нашел бы дорогу в Триокалу.

– Мне остается только подивиться сообразительности твоего господина, – заметил Мемнон, и в словах его уже не было иронии.