— Спасибо, Мэри.

Впереди в темноте засверкали огни больницы. По соседствурасполагалась придорожная забегаловка. Возможно, многие тамошние посетители современем становились пациентами кардиологического отделения.

— Вы передадите Либби мои наилучшие пожелания, если еёсостояние позволит ей вас выслушать?

— Обязательно.

— И у меня есть кое-что для вас. В бардачке. Конверт изплотной бумаги. Я собиралась использовать этот материал, чтобы заманить вас наинтервью после выставки, ну да хрен с ним.

Я не сразу справился с кнопкой, открывающей бардачок, но вконце концов маленькая дверка откинулась, как челюсть покойника. В бардачкележал не только нужный мне конверт (археолог обнаружил бы там вещи, датируемые,возможно, 1965 годом), но его я сразу заметил — как и напечатанное на нём моёимя.

Мэри припарковалась перед больницей в зоне с указателем:«ПЯТЬ МИНУТ НА ВЫСАДКУ И ПОСАДКУ».

— Вас ждёт сюрприз. Во всяком случае, я была поражена. Моядавняя подруга, редактор, раскопала это специально для меня. Она старше Либби,но по-прежнему в здравом уме.

Я открыл конверт и достал два листа: ксерокопии древнейгазетной заметки.

— Из «Эха недели», что издавалась в Порт-Шарлотт. Июньтысяча девятьсот двадцать пятого года, — пояснила Мэри. — Должно быть, та самаязаметка, которую видела другая моя приятельница, Эгги, и самая не добралась доэтих материалов лишь по одной причине: Порт-Шарлотт слишком уж далеко на юге.Да и газета приказала долго жить ещё в тысяча девятьсот тридцать первом году.

Свет уличного фонаря, под которым остановилась Мэри, непозволял разобрать мелкий текст, но я прочитал заголовок и разгляделфотоснимок. Долго смотрел на него.

— Для вас это что-то значит, не правда ли? — спросила Мэри.

— Да. Просто не знаю что.

— Если выясните, скажете мне?

— Обязательно. Возможно, вы мне даже поверите. Но, Мэри… этобудет история, которую вы не сможете опубликовать. Спасибо, что подвезли. Испасибо, что пришли на мою выставку.

— И первое, и второе я сделала с удовольствием. Не забудьтепередать Либби мои наилучшие пожелания.

— Передам.

Но я не передал. Потому что поговорить с Элизабет Истлейкмне больше не довелось.

Дежурная медсестра в отделении интенсивной терапии сказаламне, что Элизабет в операционной. Когда я спросил о диагнозе, она точно ответитьне смогла. Я огляделся в поисках комнаты ожидания.

— Если вы ищете мистера Уайрмана, он, кажется, пошёл вкафетерий. На четвёртом этаже.

— Благодарю. — Я уже повернулся, чтобы направиться к лифту,но решил задать ещё один вопрос: — Доктор Хэдлок входит в бригаду врачей?

— Думаю, что нет, — ответила медсестра, — но он тоже воперационной.

Я вновь её поблагодарил и отправился на поиски Уайрмана.Нашёл его в дальнем углу кафетерия, сидящим перед бумажным стаканом размерами сминомётный снаряд времён Второй мировой войны. Если не считать несколькихмедсестёр, интернов да одной напряжённо молчащей семейной пары, в кафетериибыло пусто. Большинство стульев перевёрнутыми лежали на столах, а усталаяженщина в красном халате из вискозного полотна и с ай-подом на шее орудовалашваброй.

— Привет, парень. — Уайрман печально улыбнулся. Его волосы,ранее аккуратно зачёсанные назад, теперь падали на уши, под глазами темнелимешки. — Почему бы тебе не взять кофе? По вкусу — машинное масло, но уснуть недаёт.

— Нет, благодарю. Мне хватит и глотка из твоего стакана. — Вкармане у меня лежали три таблетки аспирина. Я выудил их, бросил в рот, запилглотком кофе.

Уайрман поморщился.

— Ты держал их с мелочью, которая кишит микробами. Этоотвратительно.

— У меня сильная иммунная система. Как Элизабет?

— Не очень. — Он уныло посмотрел на меня.

— Она приходила в себя в «скорой помощи»? Что-нибудьговорила?

— Да. Что?

Из кармана льняной рубашки Уайрман достал приглашение на моювыставку, со словами «ВЗГЛЯД С ДЬЮМЫ», напечатанными на лицевой стороне. Наоборотной он нацарапал три строчки. Буквы прыгали вверх-вниз (вероятно,«скорую» сильно трясло на ходу), но я смог разобрать слова:

«Стол течёт».

«Ты захочешь, но нельзя».

«Утопите её, пусть снова заснёт».

Все фразы пугали, но от последней кожа на руках пошламурашками.

— Что-нибудь ещё? — Я вернул приглашение.

— Она пару раз произнесла моё имя. Узнала меня. И произнеслатвоё, Эдгар.

— Взгляни вот на это. — Я пододвинул к Уайрману конверт изплотной бумаги.

Уайрман спросил, где я его взял, и я ответил. Он сказал, чтокак-то странно всё совпало, на что я только пожал плечами. Потому что помнилслова Элизабет: «Вода теперь бежит быстрее. Скоро появятся пороги». Вот они ипоявились. И меня не отпускало предчувствие, что это были только цветочки.

Моему бедру заметно полегчало, его ночные стенания перешли вобычные всхлипывания. Согласно народной мудрости, собака — лучший другчеловека, но я бы проголосовал за аспирин. Передвинув стул, я сел рядом сУайрманом и смог прочитать заголовок: «МАЛЫШКА С ДЬЮМА-КИ ПОТРЯСАЕТ ПОСЛЕПАДЕНИЯ! ОНА — ВУНДЕРКИНД?» С фотоснимка под заголовком на меня смотрелмужчина, которого я уже не раз видел одетым в купальный костюм: Джон Истлейктого периода, когда ещё не набрал лишний вес. Он улыбался, поднимая улыбающуюсямаленькую девочку. Элизабет выглядела точно так же, как и на семейном портрете«Папуля и его дочки», только теперь держала обеими руками рисунок, которыйпротягивала к объективу фотокамеры, а голова её была забинтована. Фотографзапечатлел и другую девочку, уже подростка (старшую сестру, Адриану, и да —волосы у неё могли быть цвета моркови), но поначалу ни Уайрман, ни я необратили на неё внимания. Как и на Джона Истлейка. Как и на малышку с повязкойна голове.

— Святый Боже! — выдохнул Уайрман.

Рисунок изображал лошадь, которая смотрела поверх изгороди.Лошадь широко (не по-лошадиному) улыбалась. На переднем плане, спиной к нам,маленькая девочка в золотых кудряшках протягивала улыбающейся лошади морковкуразмером с ружьё. С обеих сторон, словно театральный занавес, росли пальмы. Надголовой плыли пухлые облака, и огромное солнце выстреливало весёлые лучи.