– Дорогой княже Людвиг, юный мой родственничек. –Конрад, епископ вроцлавский, приподнялся в седле, опираясь на луку. –Отпущу тебе грехи, когда только пожелаешь. И сколько пожелаешь. Хотя в моихглазах ты sine peccato,[21] а в глазах Бога, несомненно, тоже.Клятва, данная еретикам, является недействительной, слово, данноевероотступнику, ни к чему не обязывает. Действуем мы тут во славу Божью, admaiorem Dei gloriam.[22] Эти добрые католики, воины Христовы,выражают там, посмотри, свою любовь к Богу. Ибо она проявляется в ненависти ковсему, что Богу противно и мерзко. Смерть еретика – это слава христианина.Смерть вероотступника угодна Христу. Для самого же еретика потеря тела – этоспасение души.

– Только не думай, – добавил он, видя, что егослова не производят на Людвига Олавского должного впечатления, – будто быя не имею к ним жалости. Имею. И благословляю их в час смерти. Вечный покойдаруй им Господи. Et lux perpetua luceat eis.[23]

Следующая окровавленная голова подкатилась под ноги коня, накотором сидел князь. Конь шарахнулся, задрал голову, засеменил ногами. Людвигнатянул вожжи.

Чернь выла, ревела, визжала, обыскивала дома, охотясь за всёуменьшающимся количеством уцелевших. Воздух все еще сотрясался от доносившихсяс улочек предсмертных криков. Стоял гул от пожара. Несмолкающим стоном бронзызаходились колокола. Скульптура Смерти в тимпане ратуши злорадно смеялась иразмахивала косою.

Эленча плакала.

Рейневан закончил свой рассказ. Ян Краловец из Градка,гейтман Сироток, спершись на бомбарду, смотрел на Стшегом, черный и грозный внаступающем сумраке, как затаившийся лесной зверь. Смотрел долго. Потом резкоотвернулся.

– Уходим отсюда, – бросил он. – Достаточно.Уходим. Возвращаемся домой.

Утро было туманное, а как для этой поры года, очень даже теплое.Колонна телег, с патрулями и авангардом легкой конницы впереди, с ротамизагруженных щитами пехотинцев на флангах, шла на юг, оставляя за собой Стшегом.Трактом на Свидницу. На Рыхбах, Франкенштейн, Бардо, Клодзк, На Гомоле. ВЧехию. Домой.

Скрипели под тяжестью груза оси, колеса выдалбливали втающем снегу глубокие колеи. Щелкали кнуты, ржали кони, порыкивали волы.Ездовые ругались. Над колонной кружили стаи черных птиц.

В Стшегоме били в колокола.

Было двенадцатое февраля 1429 Года Господнего, суббота передпервым воскресением поста, sabbato proximo ante dominicam Invocavit.

Гейтман Сироток наблюдал за выступлением с придорожнойвозвышенности. Порывистый ветер срывал плащ, хлопал знаменами.

Настроение было не из лучших. Простуженный Бразда из Клинштейнакашлял. Матей Салява сплевывал. Завсегда насупленный Пётр Поляк был насупленеще сильнее. Даже приветливый обычно Ян Колда из Жампаха что-то ворчал себе поднос. Ян Краловец понуро молчал.

– О! Глядите! – Салява показал на замеченноговдруг всадника, который направлялся по заснеженному склону взгорья насевер. – Кто это? Не тот ли раненный немчура? Ты так просто отпустил его,брат Ян?

– Отпустил, – неохотно признал Краловец. –Голота. Выкуп не дали бы. Ну, да чтоб его черти взяли.

– Даст Бог, возьмут, – харкнул Пётр Поляк. –Он ранен. Сам, без помощи, до Вроцлава не дотянет. Сдохнет где-то в сугробе.

– Не будет ни сам, ни без помощи, – возразил ЯнКолда, показывая на другого ездока. – Ха! Да это же Рейневан на своеминоходце! Ты и ему позволил уехать, брат?

– Позволил. Он что, несвободен, что ли? Мы поговорили.Он сомневался, сомневался, я видел, что гложет его что-то. Наконец он сказалмне, что, мол, во Вроцлав должен вернуться. И всё.

– Ну и пусть его там Господь Бог возьмет под своюопеку, – резюмировал Бразда и кашлянул. – Поехали, братья.

– Поехали.

Съехав с возвышенности, они коротким галопом догнали колоннуи выдвинулись в ее главу.

– Интересно, – сказал Бразда едущему рядом ЯнуКолде, удерживая коня идти рысью. – Интересно, что же там в мире слышно…

– А ты, – обернулся Колда, – куда опятьнавострился? Мир, мир. Что тебе до этого мира?

– Ничего, – признал Бразда. – Это я так. Излюбопытства.

Утро было туманное, и как на месяц февраль – достаточнотеплое. Всю ночь намечалась оттепель, на рассвете снег таял, отпечаткиподкованных копыт и выдавленные колесами телег колеи моментально заполнялисьчерной водой. Оси и валки в телегах скрипели, кони храпели, возницы сонноматерились. Насчитывающая около трехсот повозок колонна двигалась медленно. Надколонной носился тяжелый, удушающий запах соленой сельди.

Сэр Джон Фастольф сонно покачивался в седле.

Из дремоты его вырвал возбужденный голос Томаса Блекбурна,рыцаря из Кента.

– Что там?

– Де Лэйси возвращается!

Реджинальд де Лэйси, командир передовой охраны, остановилперед ними коня так резко, что им пришлось даже зажмуриться от брызнувшегоболота. На покрытом светлым юношеским пушком лице солдатика вырисовывалсяперепуг. Смешанный с волнением.

– Французы, сэр Джон! – завопил он, удерживаясвоего коня. – Перед нами! На восток и на запад от нас! В засаде! Тьматьмущая!

«Конец нам, – подумал сэр Джон Фастольф. – Конецмне. Пропал я. А так было близко, так было близко. Едва не удалось. Удалось бынам, если б не…»

«Удалось бы, – подумал Томас Блекбурн. – Удалосьбы нам, если бы ты, Джон Фастольф, гадкий пропойца, не лакал до протерисознания в каждом придорожном трактире. Если бы ты, бесстыдный кобель, неблядовал в каждом местном борделе. Если бы не это, лягушатники не проведали быо нас, давно уж были бы среди своих. А теперь мы пропали…

– Сколько… – сэр Джон Фастольф отхаркиваниемпрочистил горло. – Сколько их? И кто? Ты видел знамёна?

– Их… – замялся Реджинальд де Лэйси, устыдившись,что сбежал, не присмотревшись как следует к французским флагам. – Ихгде-то тысячи две… С Орлеана, поэтому это, возможно, Бастард[24]…Или Ла Ир…