А знаете, если тюльпан распотрошить, то он внутри гладкий, нежный, прохладный,

покрытый золотистыми волосиками… Это сравнимо только с блаженством, которое мы

испытывали в детстве, подсматривая в чужие спальни. Подсматривать за другими людьми

нужно мужество, но разве шебуршить нетерпеливыми пальцами нежнейшую мякоть,

ломать навеки лепестки цветка – оно не нужно? Неистребимое, горяченное мужество

завоевателя. Почему вдруг я про эти тюльпаны? Ах, да… Короче говоря, одно пионерское

лето мне запомнилось именно потрошением тюльпанов. Но расскажу по порядку. Как

обычно, летом меня засунули в пионерлагерь – да еще и в октябрятскую группу (это уж

благодаря младшей сестренке, которая в первый раз уезжала из дома на лето и нуждалась

в присмотре). В том году почти все вожатые в лагере были украинцы. Дело происходило

после аварии в Чернобыле – молодых ребят из украинских вузов рассылали тогда

вожатыми по городам и весям, видимо, чтоб оказать им моральную и всякую другую

поддержку. Когда б ни тот памятный всем атомный взрыв, я бы никогда не пересеклась в

жизни с этими двумя людьми – нашими вожатыми. Вожатых звали Ириной и Андреем,

были они молоды, хороши собою, считались женихом и невестой – что еще сказать про

них? Ничего, кроме того, что этот Андрей был, как я теперь понимаю, законченным

садистом. Он отбирал у нас гостинцы, присланные из дому, что повкуснее – пропадало

бесследно, а сухари, сушки и карамель педагог складывал в мешок и порою, выстроив нас

возле заднего крыльца, швырял это богатство в толпу. Он часами заставлял ребятишек

ходить гусиным шагом вокруг корпуса – тех, кто падал, лупил по спинам деревянной

саблей. Он вообще бил нас, ребятишек, часто и помногу. Бил у себя в вожатской, бил в

спальне при всех. Малышня боялась его до обморока, до дрожи в замурзанных коленках.

Странное дело, должно быть у садистов и изуверов имеются собственные боги, которые

им покровительствуют: никто и никогда за три смены не попытался вмешаться в

ситуацию. Мы рассказывали дома – нам не верили. Или делали вид, что не верили. Или

же… но тут я уже теряюсь в догадках. Андрея запомнила я здоровенным, накачанным

парнем с туповатым лицом, Ирина же – крутобедрая, слегка раскосая брюнеточка с

ровненьким «каре» – вся была под стать этому своему «каре» – гладкая, ровненькая,

смешливая, ростом чуть-чуть повыше меня – десятилетней отроковицы. Ее веселенькая

«вожатская» комната – по соседству с «вожатской» Андрея – казалась просто землей

обетованной: на стульях платьица, на подушке яркая косыночка, шторки на окнах никогда

не задергивались, за шторками – густые заросли шиповника. Если спрятаться в них после

отбоя – можно было увидеть, как она не спеша развязывает на полной шейке пионерский

галстук, снимает через голову платьишко. Даже эту вымороченную полоску,

разделяющую голую девичью спину на два полушария, было хорошо видно из кустов,

даже тоненький, ребристый розовый шрамик от трусиков на ее бедре. Дышать

становилось тяжко, очень тяжко. Забывшись, я принималась ласково гладить стебли

шиповника – в кровь искалывала руки и не замечала этого. Иногда Ирина подходила к

самому окну и смотрела прямо на меня – но что она могла различить, вглядываясь в

темноту из освещенной комнаты? Я звала ее мысленно, называла самыми нежными

именами, которые только знала, умоляя оглянуться, приблизиться. Обычно это не

действовало – и тогда я прибегала к последнему проверенному способу. Властно, громким

шепотом, я говорила ей : «Тюльпан, Тюльпан, откликнись… Тюльпан, я Резеда…» После

этого она почему-то неизменно подходила к окну. Откуда я взяла этот тюльпан и эту

резеду – даже и не пытаюсь припомнить теперь, должно быть, из книжки. Или из фильма

про космонавтов. В эти постыдные, желанные минуты я совсем не боялась Андрея. Я

знала, что до утра в нашу спальню никто не зайдет, усталые октябрята уже давно сопели

носами в свои казенные подушки, с ними за компанию сопела моя сестренка, а я -

единственная пионерка в отряде – оставалась одна во Вселенной – в этой душистой,

холодной, приторной Вселенной, которая была для меня куда слаще отобранных Андреем

конфет. Я не понимала, что происходит, какая сила – злющая и непобедимая –

вытаскивает меня из-под пахнущего крахмалом одеяла каждый вечер. Порой я

испытывала стыд из-за своих ночных похождений, но обычно была равнодушна и

бесстыдна, как, впрочем, все дети. Я мечтала, что в Иринину комнату ворвутся бандиты в

масках, и тогда я возьму палку, вскочу на подоконник и перебью их всех до одного.

Спасенная вожатая будет рыдать, я буду, утешая, перебирать ее мягкие волосы. Все-таки я

была большой мечтательницей, и порою заходила в своих мечтаниях так далеко, что

рисковала потерять след и не возвратиться назад никогда. Как бы ни ненавидел нас, своих

подопечных, Андрей, я его ненавидела еще больше. Перемахнув через хлипкий

подоконник и забравшись, наконец, в кровать, я думала о том, как я убью Андрея, войду в

спальную к Ирине и швырну к ее ногам окровавленную голову жениха. Потом брошу ей

что-то небрежное, вроде того: «Вставайте, Ирина, все кончено… я увезу вас, Ирина!»

Куда я хотела увезти ее, что предполагала делать с безутешной Андреевой невестой

дальше? В десять лет о таких мелочах не задумываются. Днем я не пыталась заговорить с

Ириной. Честное слово, я даже старалась не смотреть в ее сторону. Я досадовала, что день

тянется так долго. Я ждала ночи – с тем же нетерпением, с которым ждут ее настоящие

взрослые любовники. Тот вечер – самый страшный вечер в моей жизни – начинался

обыкновенно. Я дождалась, пока уснут соседи по палате, сиганула в окно, приблизилась к

своему шиповнику. Внезапный ужас – непонятный, колючий – вдруг пригвоздил мои ноги

к земле настолько, что в какое-то мгновение я подумала, что за свою нелепую страсть я

наказана кем-то и тотчас сама превращусь в куст шиповника. Я ничегошеньки не видела

перед собой. Наощупь добралась до окна вожатской и уткнулась носом в стекло. Когда

глаза мои, наконец, открылись, в первую секунду я подумала, что это мне мерещится или

снится. В Ирининой спальне был Андрей. У него коричневая спина. Они лежали на

кровати. Андрей душил ее. Дальше, по правде говоря, не очень помню, потому что

лишилась чувств. Вроде бы я закричала и рубанула кулаком по стеклу, стекло разбилось, я

поранила руку. И в самом деле, когда я очнулась в Ирининой вожатской, на той самой

кровати, где только что убивали мою Ирину, рука была