хлеба, глотком воздуха – да всем,

чем придется. С учебой в гимназии как-то не задалось, зато в самодельных киевских

театриках юный талант сразу приметили. Вы представляете себе ярость тети?

Неизвестно, чем бы кончилось дело, но как-то в одном журнале Саша увидел фото

красивой актрисы с именем его умершей сестренки – Надежда Вертинская. Написал ей

письмо. «Если бы была жива моя сестра – ее бы звали так же…» Сплошные «бы». В ответ

получил конверт со слезами – девушка оказалась его родной сестрой. Надя пригласила

Александра в Москву, познакомила с друзьями-актерами. Большинство из них были

законченными наркоманами, Надя – тоже. Весь Серебряный век плотно сидел на кокаине.

Саша тоже начал активно наркоманить и в какой-то момент понял, что умирает. Собрал

вещи и мужество, уехал на фронт, мотался в санитарном поезде по охваченной огнем

Галиции – перевязывал, утешал, обмывал, выносил трупы. Там же, в поезде, узнал о

смерти Нади. Передозировка, обычное в то время дело. Вернувшись с фронта, попытался

разыскать могилу сестры, если она вообще была, эта могила: хоронить Надю было некому

и не на что. Не нашел. Потом – песенки собственного сочинения, костюм Пьеро, первый

успех. Влюбленные гимназистки под окнами, шумные восторги прессы, цветы-

поклонники. Теперь он мог обедать в лучших ресторанах, но тут случилась революция. За

песенку о юнкерах Вертинского вызвали в особый отдел. «Я их жалею, этих несчастных

мальчишек, – оправдывался молодой артист. – Не можете же вы мне запретить жалеть …»

«Дышать запретим, если нужно будет» – услышал в ответ. Александр-Пьеро понял: нужно

уезжать. Новой власти и без него есть кого расстреливать. И уехал. Надолго.

А вот того, что было с ним в эмиграции и что случилось после, я здесь касаться не буду.

Скажу только, что закончилось все хорошо. Ему разрешили вернуться в СССР, приняли и

полюбили. Даже Сталин, по словам дочери Светланы, часто слушал пластинки

Александра Вертинского. На фотографиях того времени выглядит Вертинский глубоким

стариком, хотя было-то ему слегка за пятьдесят. Совсем молодой мужчина – по нашим

сегодняшним меркам. Тот самый перстень – перед отправкой в футляр. Прожил он, к

слову сказать, всего шестьдесят с небольшим лет. Умер от сердечного приступа в

Ленинграде. В Москве его возвращения ждали молоденькая жена и две школьницы -

дочки.

А в тот зимний вечер мне так и не удалось пролить кровь за Вертинского! И тогда я кое-

что вспомнила. И достала из портфеля яблоко. Красное. Дали в школе на завтрак.

Редкость в то голодное время. Оно и было моей кровью. Я положила яблоко на снег

рядышком с розой. И ушла, не оглядываясь: слишком велик был соблазн вернуться и

отнять драгоценный фрукт обратно. Я долго еще шла к выходу и думала о Вертинском и о

том, какое, наверное, у меня сейчас суровое и взрослое лицо и что этого никто на свете не

видит, а жаль, очень жаль. Теперь-то я уже не жалею. Теперь у меня всегда такое лицо.

ДУНКАН И ХИМЕРЫ

Ни в какую там мистику и прочую хрень я обычно не верю. Но бывают и впрямь странные

вещи. Вот, смотрите, к примеру танцовщица Айсёдора Дункан… Бросила фразу

«Прощайте, друзья мои, я мчусь к славе…», села в автомобиль. Спустя минуту шейные

позвонки красавицы хрустнули, сдавленные шарфом – шёлк, опутав колесо, оказался

крепче железобетона. С точки зрения здравого смысла просто несчастный случай. Да и

фраза… мало ли что там скажет экзальтированная, творческая дама в возрасте? Но всё

вместе… вся ее жизнь, эта ее смерть – не то чтобы красивая – что красивого в

раздробленных позвонках и перекошенном удушьем лице? – а странным образом

подходящая к жизни… Да еще эта пророческая фраза, которую слышали несколько

человек. Получается, она знала, что сейчас умрёт? Откуда, что за бред? Кто ей сказал?

Словом, обычная химера. Совпадение.

Или как мы видели чёрного человека. Не вру – правда, видела своими глазами. До моих

одиннадцати лет мы жили на берегу Лихоборки – там стоял наш вполне себе

многоэтажный дом. Остальное все хранило неистребимый облик деревни – река, в которой

непременно кто-нибудь тонул каждое лето, обрывы – откосы, заброшенные сады, болота

за рекой. Если перейти по шаткому мостику Лихоборку, долго тащиться по берегу, потом

перейти топкий ручей, соединяющий реку с болотами, потом пройти по лугу – то там

начинались откосы – местами почти отвесные. В те места опасались ходить даже

взрослые, как-то раз, говорили, видели там волка – но, думаю, просто приняли за волчару

одичавшую большую собаку. Наверх мы забирались только один раз – и то быстро ушли.

Там ничегошеньки не было. Два заброшенных, полусгнивших сарая, набитых

подшипниками, пустыри с дурной травой, остатки деревенского кладбища – тоже

заброшенного. И ни души – на много километров. Как-то в первом классе мы с подругой,

по прозвищу Рыжик, залезли в сарай, набрали подшипников, там же, во дворе, разбили их

кирпичом и добыли драгоценные, тяжёленькие шарики. Но больше не ходили туда – даже

богатая добыча в виде шариков не привлекала нас. Знаете выражение «тишина звенит»?

Ну так вот, она звенит очень неприятно – это мы поняли там, на горе. Зато на откосе, под

горой, росла замечательная малина – крупная, сладкая, как карамель «барбарис». За

малиной, конечно, грех было не лазить. И вот однажды, после дождя, я собирала на откосе

малину, набрала уже почти полную кружку. Подняла глаза – и увидела на верхушке горы

человека в чёрном плаще. Секунду назад его не было – да и взяться ему тут было

совершенно неоткуда. И плащ… местные дядьки все до единого ходили в куртках. Тихо

ахнув про себя, я начала соображать. А соображать тут было нечего: чудище – это ясно.

Чудище, между тем, вглядывалось в меня так пристально, как будто я была потерянной во

тьме дорогой. И ничего, ни слова. Чёрные волосы, широкие скулы, чуть склонённая набок

голова. Бежать было бесполезно – это я поняла моментально. Захочет догнать – догонит в

два прыжка, а до людей, домов и дорог отсюда ого-го сколько. Значит, нужно вести себя

как ни в чем не бывало, задавить свой страх. На уверенного человека напасть сложнее –

это я в свои десять лет хорошо понимала. И я продолжила собирать малину, время от

времени взглядывая наверх и встречаясь глазами с незнакомцем в плаще. Отсюда, с

откоса, он казался вырезанным из чёрной бумаги. Он не шевелился, не делал ни

малейшего движения