тряпкой. Андрея не было. Ирина, с растрепанными волосами, в коротком голубеньком

халатике, сидела рядом со мной и гладила мои щеки и лоб. «Ну чего ты испугалась,

Олечка? Нет, скажи, не отворачивайся… что ты увидела?» Мне показались неискренними

ее ласки, слишком напряженными – ее слова и голос. Я почувствовала, что ни в коем

случае нельзя говорить правду – и, возможно, тогдашнее молчание было самым

дальновидным поступком в моей жизни. «Ничего… я хотела нарвать шиповник, а там, в

кустах, стоял кто-то страшный…» Ирина засмеялась с непонятным облегчением и

похлопала меня по щеке. «Глупенькая… такая большая девочка. Вставай, я отведу тебя в

палату!»

На следующий день Андрей едва не утопил меня в лагерном бассейне. Наш отряд купался,

он подошел вплотную, оттащил меня в сторону и, схватив за шею, принялся окунать с

головой в воду. При этом он улыбался – я очень хорошо помню, что он улыбался.

Вероятно, это для того, чтоб со стороны подумали – он просто играет с девочкой. Я не

буду описывать, что я чувствовала в те минуты. Посмотрите в интернете, какие ощущения

испытывает утопленник в момент афиксии – и сами все поймете. После подошла Ирина в

красном купальничке – и до меня – оглохшей, почти уже утонувшей – долетели слова:

«Она же ничего не видела…» Потом я сидела на краю бассейна. Держалась за поручень,

чтоб не потерять сознание и не свалиться в воду. С того дня я не просто разлюбила Ирину

– она почему-то стала вызывать у меня отвращение – до дрожи, до крика. Однажды на

лагерном склоне я увидела здоровенную мертвую и уже почти разложившуюся крысу,

опутанную копошившимися червями – вот такое же чувство я испытывала теперь к

красивенькой и белой, как только что снятые сливки, вожатой. Через несколько дней меня

увезли с аппендицитом в детскую больницу города Подольска. И я внезапно поняла, что

Бог, оказывается, есть. Это было такое странное, такое сладостное чувство!

Сегодня рассматривала наши с сестрой детские фотографии, нашла ту, на которой мне

десять лет. Ничего особенного, большеглазая армянистая пионерочка. Я засмеялась. Я

прошептала: «Тюльпан, Тюльпан, я Резеда…» Я видела перед собой ее белую спину, ее

широкие девичьи бедра, ее волосы… Это если смотреть из света во тьму – то ничего

нельзя увидеть, а если из сегодня во вчера – то все видно прекрасно, просто изумительно.

Милая-премилая, забытая, чернобыльская девочка с ровненьким «каре» над сливочной

шейкой, прости меня – кажется, я вновь подглядываю за тобой.

КРОВЬ НА ЯБЛОКЕ

В шестнадцать лет я получила свой первый гонорар – за публикацию стихов

в «Пионерской правде». И решила потратить его с умом – моей давней и несбыточной

мечтой было побывать на могиле Александра Вертинского. Давней – потому что я была

его преданнейшей поклонницей с самого раннего детства. Все обои над моим столом

были насмерть заклеены фотографиями Вертинского – в костюме Пьеро, просто в

костюме, в эмиграции, в России, с женой, без жены. Песни Вертинского звучали в нашем

доме всегда – их пели пластинки, их пели мама и бабушка. И я тоже пела – отчаянно

фальшивя при этом. И пересказывала гостям его дневники, делая при этом утомленно-

светское лицо, шпарила наизусть целыми страницами. Гости только ахали да качали

головами. Воистину такой страстной вертинистки свет еще не видывал! Ну вот, мы

отвлеклись. А несбыточной моя мечта являлась оттого, что посещение Новодевичьего

кладбища, где теперь находился обожаемый кумир, было делом далеко не бесплатным. А

тут появились деньги. И мечта начала приобретать очертания реальности. Для начала я

купила алую розу и всю дорогу согревала ее под курткой, как щенка. И после школы,

прямо с портфелем, рванула осуществлять задуманное. Пустили меня на кладбище,

конечно, по детскому билету – в ту пору мне было на вид от силы лет тринадцать: время

стояло голодное, отчего ребятишки взрослели быстро, а росли, напротив, медленно. Я

забыла вам сказать, что дело было зимою. Поплутав немного по совершенно пустынному

лакированному погосту, я подошла к заветной могиле.

Обыкновенный камень, фамилия, имя, простота и скромность, корзина роз и еще

одна корзина. Розы, естественно, неживые. Я вытащила из-под куртки свою розу – живую

и теплую от моего тела. Потопталась немного, пытаясь выдавить слезы, потому что знала:

на кладбище положено плакать. Но мне не плакалось отчего-то – вот хоть убей. А ведь

Вертинский – мой обожаемый Вертинский совсем здесь, совсем рядом… Я просто

обязана была сделать для него еще что-то. Я решила, как в дурном сне или в

сентиментальном романе, поделиться своей кровью – выдавить несколько капель. Ни

ножика, ни лезвия с собой не было, пришлось достать ключи. Долго и старательно я

пыталась расковырять ключом собственное запястье, но и тут, как со слезами, мне не

везло. Ноги давно примерзли к кладбищенской земле. Я наконец-то заплакала – не от

боли, а от отчаяния. Но крови не было. Не было крови. Человек, как известно, становится

взрослым, когда готов поделиться сокровенным – хлебом, кровью, теплом и прочей

любовью. Но я не была взрослой. Я стала ею через десяток минут.

Теперь, спустя почти четверть века, я понимаю, что мое желание поделиться

кровью с Александром Вертинским было не глупым, а скорее правильным. Потому что

при жизни никто не делился с ним кровью. С ним – в детстве – хлебом-то делились весьма

неохотно. Незаконнорожденных детей на его родной Украине и сейчас называют

байстрюками. А тут к «байстрючеству» примешивалась романтическая история:

невенчанная любовь родителей, ранняя смерть матери от туберкулеза, потом смерть отца

– едва ли не на могиле матери. Отец был известным юристом, много помогал маргиналам,

киевская беднота души в нем не чаяла – гроб провожали несколько тысяч обитателей

нищих городских кварталов. Не смог пережить смерть любимой женщины – бывает же!

«В утешение мне дали шоколадку, – вспоминал Александр о смерти мамы. – Я подошел к

гробу, поцеловал маму и стал совать ей в рот шоколадку…» Зареванные взрослые

опомнились и отодрали пацана от материнского гроба. Было ему три года. Когда умер

отец – немногим больше. Родня поделила детей – Александра отдали тетке, сестру Надю –

кому-то еще. Обоим детям – и Наде, и Саше – при этом сказали, что другой умер. «Мне

никогда ничего не дарили, – делился воспоминаниями Александр, уже взрослый. –

Однажды подарили мячик. Но он был с дыркой.» Тетка Саши была женщиной красивой и

равнодушной – племяша без конца попрекала куском