— Так уж мы и знали-с, — говорила Наталья, —в доме только почивают. А не почивают, — значит, либо на деревне, либо вкаретном, либо на охоте: зимою — зайцы, осенью — лисицы, летом — перепела, уткилибо дряхвы; сядут на дрожки беговые, перекинут ружьецо за плечи, кликнутДианку, да и с господом: нынче на Середнюю мельницу, завтра на Мещерские,послезавтра на степя. И все с Герваськой. Тот первый коновод всему был, априкидывался, что это барчук его таскает. Любил его, врага своего, АркадьПетрович истинно как брата, а он, чем дальше, тем все злей измывался над ним.Бывалыча, скажут: "Ну, давай, Гервасий, на балалайках! Выучи ты меня, заради бога, "Закатилось солнце красное за лес…". А Герваська посмотритна них, пустит в ноздри дым и этак с усмешечкой: "Поцелуйте перва ручку уменя". Побелеют весь Аркадь Петрович, вскочут с места, бац его, что естьсилы, по щеке, а он только головой мотнет и еще черней сделается, насупится,как разбойник какой. "Встать, негодяй!" Встанет, вытянется, какборзой, портки плисовые висят… молчит. "Проси прощенья". —"Виноват, сударь". А барчук задвохнутся — и уж не знают, что дальшесказать. "То-то "сударь"! — кричат. — Я, мол, норовлюс тобой, с негодяем, как с равным обойтиться, я, мол, иной раз думаю: я длянего души не пожалею… А ты что? Ты нарочно меня озлобляешь?"

— Диковинное дело! — говорила Наталья. — Надбарчуком и дедушкой Герваська измывался, — а надо мной — барышня.Барчук, — а, по правде-то сказать, и сами дедушка, — в Герваське душине чаяли, а я — в ней… как из Сошек-то вернулась я да маленько образумиласьпосля своей провинности…

V

С арапниками садились за стол уже после смерти дедушки,после бегства Герваськи и женитьбы Петра Петровича, после того, как тетя Тоня,тронувшись, обрекла себя в невесты Иисусу сладчайшему, а Наталья возвратиласьиз этих самых Сошек. Тронулась же тетя Тоня и в ссылке побывала Наталья — из-залюбви.

Скучные, глухие времена дедушки сменились временами молодыхгоспод. Возвратился в Суходол Петр Петрович, неожиданно для всех вышедший вотставку. И приезд его оказался гибельным и для Натальи и для тети Тони.

Они обе влюбились. Не заметили, как влюбились. Им казалосьсперва, что "просто стало веселее жить".

Петр Петрович повернул на первых порах жизнь в Суходоле нановый лад — на праздничный и барский. Он приехал с товарищем, Войткевичем,привез с собой повара, бритого алкоголика, с пренебрежением косившегося напозеленевшие рубчатые формы для желе, на грубые ножи, вилки. Петр Петровичжелал показать себя перед товарищем радушным, щедрым, богатым — и делал этонеумело, по-мальчишески. Да он и был почти мальчиком, очень неясным и красивымс виду, но по натуре резким и жестоким, мальчиком как будто самоуверенным, но легкои чуть не до слез смущающимся, а потом надолго затаивающим злобу на того, ктосмутил его.

— Помнится, брат Аркадий, — сказал он за столом впервый же день своего пребывания в Суходоле, — помнится, была у нас мадеранедурная?

Дедушка покраснел, хотел что-то сказать, но не насмелился итолько затеребил на груди архалук. Аркадий Петрович изумился:

— Какая мадера?

А Герваська нагло поглядел на Петра Петровича и ухмыльнулся.

— Вы изволили забыть, сударь, — сказал он АркадиюПетровичу, даже и не стараясь скрыть насмешки. — У нас, и правда, деватьнекуда было этой самой мадеры. Да все мы, холопы, потаскали. Вино барское, а мыее дуром, заместо квасу.

— Это еще что такое? — крикнул Петр Петрович,заливаясь своим темным румянцем. — Молчать!

Дедушка восторженно подхватил.

— Так, так, Петенька! Фора! — радостно, тонкимголосом воскликнул он и чуть не заплакал. — Ты и представить себе неможешь, как он меня уничтожает! Я уж не однажды думал: подкрадусь и проломлюему голову толкачом медным… Ей-богу, думал! Я ему кинжал в бок по эфес всажу!

А Герваська и тут нашелся.

— Я, сударь, слышал, что за это больнонаказывают, — возразил он, насупясь. — А то и мне все лезет в голову:пора барину в царство небесное!

Говорил Петр Петрович, что после такого неожиданно дерзкогоответа сдержался он только ради чужого человека. Он сказал Герваське толькоодно: "Сию минуту выйди вон!" А потом даже устыдился своей горячности— и, торопливо извиняясь перед Войткевичем, поднял на него с улыбкой теочаровательные глаза, который долго не могли забыть все знавшие ПетраПетровича.

Слишком долго не могла забыть этих глаз и Наталья.

Счастье ее было необыкновенно кратко — и кто бы мог думать,что разрешится оно путешествием в Сошки, самым замечательным событием всей еежизни?

Хутор Сошки цел и доныне, хотя уже давно перешел ктамбовскому купцу. Это — длинная изба среди пустой равнины, амбар, журавльколодца и гумно, вокруг которого бахчи. Таким, конечно, был хутор и в дедовскиевремена; да мало изменился и город, что на пути к нему из Суходола. Апровинилась Наташка тем, что, совершенно неожиданно для самой себя, украласкладное, оправленное в серебро, зеркальце Петра Петровича.

Увидела она это зеркальце — и так была поражена красотойего, — как, впрочем, и всем, что принадлежало Петру Петровичу, — чтоне устояла. И несколько дней, пока не хватились зеркальца, прожила ошеломленнаясвоим преступлением, очарованная своей страшной тайной и сокровищем, как всказке об аленьком цветочке. Ложась спать, она молила Бога, чтобы скорее прошланочь, чтобы скорее наступило утро: празднично было в доме, который ожил,наполнился чем-то новым, чудесным с приездом красавца барчука, нарядного,напомаженного, с высоким красным воротом мундира, с лицом смуглым, но нежным,как у барышни; празднично было даже в прихожей, где спала Наташка и где,вскакивая с рундука на рассвете, она сразу вспоминала, что в мире — радость,потому что у порога стояли, ждали чистки такие легонькие сапожки, что их впорубыло царскому сыну носить; и всего страшнее и праздничнее было за садом, взаброшенной бане, где хранилось двойное зеркальце в тяжелой серебрянойоправе, — за садом, куда, пока еще все спали, по росистым зарослям, тайкомбежала Наташка, чтоб насладиться обладанием своего сокровища, вынести его напорог, раскрыть при жарком утреннем солнце и насмотреться на себя доголовокруженья, а потом опять скрыть, схоронить и опять бежать, прислуживатьвсе утро тому, на кого она и глаз поднять не смела, для кого она, в безумнойнадежде понравиться, и заглядывалась-то в зеркальце.

Но сказка об аленьком цветочке кончилась скоро, очень скоро.Кончилась позором и стыдом, которому нет имени, как думала Наташка… Кончиласьтем, что сам же Петр Петрович приказал остричь, обезобразить ее,принаряжавшуюся, сурьмившую брови перед зеркальцем, создавшую какую-то сладкуютайну, небывалую близость между ним и собой. Он сам открыл и превратил еепреступление в простое воровство, в глупую проделку дворовой девчонки, которую,в затрапезной рубахе, с лицом, опухшим от слез, на глазах всей дворни, посадилина навозную телегу и, опозоренную, внезапно оторванную от всего родного,повезли на какой-то неведомый, страшный хутор, в степные дали. Она уже знала:там, на хуторе, она должна будет стеречь цыплят, индюшек и бахчи; там онаспечется на солнце, забытая всем светом; там, как годы, будут долги степныедни, когда в зыбком мареве тонут горизонты и так тихо, так знойно, что спал бымертвым сном весь день, если бы не нужно было слушать осторожный трескпересохшего гороха, домовитую возню наседок в горячей земле, мирно-грустнуюперекличку индюшек, не следить за набегающей сверху, жуткой тенью ястреба и невскакивать, не кричать тонким протяжным голосом: "Шу-у!.." Там, нахуторе, чего стоила одна старуха-хохлушка, получившая власть над ее жизнью исмертью и, верно, уже с нетерпением поджидавшая свою жертву! Единственноепреимущество имела Наташка перед теми, которых везут на смертную казнь:возможность удавиться. И только одно это и поддерживало ее на пути вссылку, — конечно, вечную, как полагала она.