На пути из конца в конец уезда чего только она ненасмотрелась! Да не до того ей было. Она думала или, скорее, чувствовала одно:жизнь кончена, преступление и позор слишком велики, чтобы надеяться навозвращение к ней! Пока еще оставался возле нее близкий человек, Евсей Бодуля.Но что будет, когда он сдаст ее с рук на руки хохлушке, переночует и уедет,навеки покинет ее в чужой стороне? Наплакавшись, она захотела есть. И Евсей, кудивлению ее, взглянул на это очень просто и, закусывая, разговаривал с нейтак, как будто ничего не случилось. А потом она заснула — и очнулась уже вгороде. И город поразил ее только скукой, сушью, духотой да еще чем-тосмутно-страшным, тоскливым, что похоже было на сон, который не расскажешь.Запомнилось за этот день только то, что очень жарко летом в степи, чтобесконечнее летнего дня и длиннее больших дорог нет ничего на свете.Запомнилось, что есть места на городских улицах, выложенные камнями, по которымпрестранно гремит телега, что издалека пахнет город железными крышами, а средиплощади, где отдыхали и кормили лошадь, возле пустых под вечер «обжорных»навесов, — пылью, дегтем, гниющим сеном, клоки которого, перебитые сконским навозом, остаются на стоянках мужиков. Евсей отпряг и поставил лошадь ктелеге, к корму; сдвинул на затылок горячую шапку, вытер рукавом пот и, весьчерный от зноя, ушел в харчевню. Он строго-настрого приказал Наташке«поглядывать» и, в случае чего, кричать на всю площадь. И Наташка сидела, недвигаясь, не сводила глаз с купола тогда только что построенного собора, огромнойсеребряной звездой горевшего где-то далеко за домами, — сидела до тех пор,пока не вернулся жующий, повеселевший Евсей и не стал, с калачом под мышкой,снова заводить лошадь в оглобли.

— Припоздали мы с тобой, королевишна, маленько! —оживленно бормотал он, обращаясь не то к лошади, не то к Наташке. Ну, да авосьне удавят! Авось не на пожар… Я и назад гнать не стану, — мне, брат,барская лошадь подороже твоего хайла, — говорил он, уже разумеяДемьяна. — Разинул хайло: "Ты у меня смотри! Я, в случае чего, догляжусь,что у тебя в портках-то…" А-ах! — думаю… Взяла меня обида поперекживота! С меня, мол, господа, и те еще не спускали порток-то… не тебе чета,чернонебому. — "Смотри!" — А чего мне смотреть? Авось недурей тебя. Захочу — и совсем не ворочусь: девку доправ-лю, а сам перекрещусьда потуда меня и видели… Я и на девку-то дивуюсь: чего, дура, затужила? Ай светклином сошелся? Пойдут чумаки либо старчики какие мимо хуторя — только словосказать: в один мент за Ростовым-батюшкой очутишься… А там и поминай как звали!

И мысль: «удавлюсь» — сменилась в стриженой голове Наташкимыслью о бегстве. Телега заскрипела и закачалась. Евсей смолк и повел лошадь кколодцу среди площади. Там, откуда приехали, опускалося солнце за большоймонастырский сад, и окна в желтом остроге, что стоял против монастыря, черездорогу, сверкали золотом. И вид острога на минуту еще больше возбудил мысль обегстве. Вона, и в бегах живут! Только вот говорят, что старчики выжигаютворованным девкам и ребятам глаза кипяченым молоком и выдают их за убогеньких,а чумаки завозят к морю и продают нагайцам… Случается, что и ловят господасвоих беглых, забивают их в кандалы, в острог сажают… Да авось и в остроге небыки, а мужики, как говорит Герваська!

Но окна в остроге гасли, мысли путались, — нет, бежатьеще страшнее, чем удавиться! Да смолк, отрезвел и Евсей.

— Припоздали, девка, — уже беспокойно говорил он,вскакивая боком на грядку телеги.

И телега, выбравшись на шоссе, опять затряслась, забилась,шибко загремела по камням… "Ах, лучше-то всего было бы назад повернутьее, — не то думала, не то чувствовала Наташка, — повернуть, доскакатьдо Суходола — и упасть господам в ноги!" Но Евсей погонял. Звезды задомами уже не было. Впереди была белая голая улица, белая мостовая, белые дома— и все это замыкалось огромным белым собором под новым беложестяным куполом, инебо над ним стало бледно-синее, сухое. А там, дома, в это время уже росападала, сад благоухал свежестью, пахло из топившейся поварской; далеко заравнинами хлебов, за серебристыми тополями на окраинах сада, за старой заветнойбаней догорала заря, а в гостиной были отворены двери на балкон, алый светмешался с сумраком в углах, и желто-смуглая, черноглазая, похожая и на дедушкуи на Петра Петровича барышня поминутно оправляла рукава легкого и широкогоплатья из оранжевого шелка, пристально смотрела в ноты, сидя спиной к заре,ударяя по желтым клавишам, наполняя гостиную торжественно-певучими,сладостно-отчаянными звуками полонеза Огинского и как будто не обращая никакоговнимания на стоявшего за нею офицера — приземистого, темноликого, подпиравшеготалию левой рукою и сосредоточенно-мрачно следившего за ее быстрыми руками…

"У ней — свой, а у меня — свой", — не тодумала, не то чувствовала Наташка в такие вечера с замиранием сердца и бежала вхолодный, росистый сад, забивалась в глушь крапивы и остро пахнущих, сырыхлопухов и стояла, ждала несбыточного, — того, что сойдет с балкона барчук,пойдет по аллее, увидит ее и, внезапно свернув, приблизится к ней быстрымишагами — и она не проронит от ужаса и счастья ни звука…

А телега гремела. Город был вокруг, жаркий и вонючий, тотсамый, что представлялся прежде чем-то волшебным. И Наташка с болезненнымудивлением глядела на разряженный народ, идущий взад и вперед по камням возледомов, ворот и лавок с раскрытыми дверями… "И зачем поехал тутЕвсей, — думала она, — как решился он греметь тут телегой?"

Но проехали мимо собора, стали спускаться к мелкой реке поухабистым пыльным косогорам, мимо черных кузниц, мимо гнилых мещанских лачуг…Опять знакомо запахло пресной теплой водой, илом, полевой вечерней свежестью.Первый огонек блеснул вдали, на противоположной горе, в одиноком домишке близшлагбаума… Вот и совсем выбрались на волю, переехали мост, поднялись кшлагбауму — и глянула в глаза каменная, пустынная дорога, смутно белеющая иубегающая в бесконечную даль, в синь степной свежей ночи. И лошадь пошла мелкойрысцой, а миновав шлагбаум, и совсем шагом. И опять стало слышно, что тихо,тихо ночью и на земле и в небе, — только где-то далеко плачет колокольчик.Он плакал все слышнее, все певучее и слился наконец с дружным топотом тройки, сровным стуком бегущих по шоссе и приближающихся колес… Тройкой правил вольныймолодой ямщик, а в бричке, уткнувши подбородок в шинель с капюшоном, сиделофицер. Поравнявшись с телегой, на мгновение поднял он голову — и вдруг увиделаНаташка красный воротник, черные усы, молодые глаза, блеснувшие под каской,похожей на ведерко… Она вскрикнула, помертвела, потеряла сознание…

Озарила ее безумная мысль, что это Петр Петрович, и, по тойболи и нежности, которая молнией прошла ее нервное дворовое сердце, она вдругпоняла, чего она лишилась: близости к нему… Евсей кинулся поливать еестриженую, отвалившуюся голову водой из дорожного жбана.

Тогда она очнулась от приступа тошноты — и торопливоперекинула голову за грядку телеги. Евсей торопливо подложил под ее холодныйлоб ладонь…

А потом, облегченная, озябнувшая, с мокрым воротом, лежалаона на спине и смотрела на звезды. Перепугавшийся Евсей молчал, думая, что онауснула, — только головой покачивал, — и погонял, погонял. Телегатряслась и убегала. А девчонке казалось, что у нее нет тела, что теперь у нее —одна душа. И душе этой было "так хорошо, ровно в царстве небесном"…