Так же безразлично, загадочно держался Герваська и наПокров. Все сбились с ног, готовясь к празднику, отдавая и принимаяраспоряжения, ругаясь, споря, моя полы, чистя синеющим мелом темное тяжелоесеребро икон, поддавая ногами лезущих в сенцы собак, боясь, что не застынетжеле, что не хватит вилок, что пережарятся налевашники, хворостики; одинГерваська спокойно ухмылялся и говорил бесившемуся Казимиру, алкоголику-повару:"Потише, отец дьякон, подрясник лопнет!"

— Смотри не напейся, — рассеянно, волнуясь из-запредводителя, сказал Герваське Петр Петрович.

— С отроду не пил, — как равному кинул емуГерваська. — Не антсресно.

И потом, при гостях, Петр Петрович даже заискивающе кричална весь дом:

— Гервасий! Не пропадай ты, пожалуйста. Без тебя какбез рук.

А Герваська вежливейше и с достоинством отзывался:

— Не извольте, сударь, беспокоиться. Не посмеюотлучиться.

Он служил, как никогда. Он вполне оправдывал слова ПетраПетровича, вслух говорившего гостям:

— До чего дерзок этот дылда, вы и представить себе неможете! Но положительно гений! Золотые руки!

Мог ли он предположить, что роняет в чашу именно ту каплю,которая переполнит ее? Дедушка услыхал его слова. Он затеребил на груди казакини вдруг через весь зал закричал предводителю:

— Ваше превосходительство! Подайте руку помощи! Как котцу, прибегаю к вам с жалобой на слугу моего! Вот на этого, на этого — наГервасия Афанасьева Куликова! Он на каждом шагу уничтожает меня! Он…

Его прервали, уговорили, успокоили. Взволновался дедушка дослез, но его стали успокаивать так дружно и с таким почтением, конечнонасмешливым, что он сдался и почувствовал себя опять детски-счастливым.Герваська стоял у стены строго, с опущенными глазами и слегка поворотив голову.Дедушка видел, что у этого великана чересчур мала голова, что она была бы ещеменьше, если бы остричь ее, что затылок у него острый и что особенно многоволос именно на затылке, — крупных, черных, грубо подрубленных иобразующих выступ над тонкой шеей. От загара, от ветра на охоте темное лицо Герваськиместами шелушилось, было в бледно-лиловых пятнах. И дедушка со страхом итревогой кидал взгляды на Герваську, но все-таки радостно кричал гостям:

— Хорошо, я прощаю его! Только за это я не отпущу вас,дорогие гости, целых три дня. Ни за что не отпущу! Особливо же прошу, неуезжайте на вечер. Как дело на вечер, я сам не свой: такая тоска, такая жуть!Тучки заходят, в Трошином лесу, говорят, опять двух французов бонапартишкиныхпоймали… Я беспременно помру вечером, — попомните мое слово! Мне Мартын Задекапредсказал…

Но умер он рано утром.

Он настоял-таки: "ради него" много народу осталосьночевать; весь вечер пили чай, варенья было страшно много и все разное, так чтоможно было подходить и пробовать, подходить и пробовать; затем наставилистолов, зажгли столько спермацетовых свечей, что они отражались во всехзеркалах, и по комнатам, полным дыма душистого жуковского табаку, шума иговора, был золотистый блеск, как в церкви. Главное же, многие ночеватьостались. И, значит, впереди был не только новый веселый день, но и большиехлопоты, заботы: ведь если бы не он, не Петр Кириллыч, никогда не сошел бы такотлично праздник, никогда не было бы такого оживленного и богатого обеда.

"Да, да, — волнуясь, думал дедушка ночью, скинувказакин и стоя в своей спальне перед аналоем, перед зажженными на нем восковымисвечечками, глядя на черный образ Меркурия. — Да, да, смерть грешникулюта… Да не зайдет солнце в гневе нашем!"

Но тут он вспомнил, что хотел подумать что-то другое;горбясь и шепча пятидесятый псалом, прошелся по комнате, поправил тлевшую наночном столике курительную монашку, взял в руки Псалтирь и, развернув, снова сглубоким, счастливым вздохом поднял глаза на безглавого святого. И вдруг напална то, что хотел подумать, и засиял улыбкой:

— Да, да: есть старик — убил бы его, нет старика —купил бы его!

Боясь проспать, не распорядиться о чем-то, он почти не спал.А рано утром, когда в комнатах, еще не убранных и пахнувших табаком, стояла таособенная тишина, что бывает только после праздника, осторожно, на босу ногувышел он в гостиную, заботливо поднял несколько мелков, валявшихся у раскрытыхзеленых столов, и слабо ахнул от восторга, взглянув на сад за стекляннымидверями: на яркий блеск холодной лазури, на серебро утренника, покрывшего ибалкон и перила, на коричневую листву в голых зарослях под балконом. Он отворилдверь и потянул носом: еще горько и спиртуозно пахло из кустов осенним тлением,но этот запах терялся в зимней свежести. И все было неподвижно, успокоенно,почти торжественно. Чуть показавшееся сзади, за деревней, солнце озаряловершины картинной аллеи, полуголых, осыпанных редким и мелким золотом,белоствольных берез, и прелестный, радостный, неуловимо-лиловатый тон был вэтих белых с золотом вершинах, сквозивших на лазури. Пробежала собака вхолодной тени под балконом, хрустя по сожженной морозом и точно солью осыпаннойтраве. Хруст этот напомнил зиму — и, с удовольствием передернув плечами,дедушка вернулся в гостиную и, затаивая дыхание, стал передвигать, расставлятьтяжелую, рычащую по полу мебель, изредка поглядывая в зеркало, где отражалосьнебо. Вдруг неслышно и быстро вошел Герваська — без казакина, заспанный,"злой, как черт", как он сам же про себя рассказывал потом.

Он вошел и строго крикнул шепотом:

— Тише ты! Чего лезешь не в свое дело?

Дедушка поднял возбужденное лицо и, с той же нежностью,которая не покидала его весь вчерашний день и всю ночь, шепотом ответил:

— Вот видишь, какой ты, Гервасий! Я простил тебявчерась, а ты, заместо благодарности барину…

— Надоел ты мне, слюнтяй, хуже осени! — перебилГерваська. — Пусти.

Дедушка со страхом взглянул на его затылок, еще болеевыступавший теперь над тонкой шеей, торчавшей из ворота белой рубахи, новспыхнул и загородил собою ломберный стол, который хотел тащить в угол.

— Ты пусти! — мгновение подумав, негромко крикнулон. — Это ты должен уступить барину. Ты доведешь меня: я тебе кинжал в боквсажу!

— А! — досадливо сказал Герваська, блеснувзубами, — и наотмашь ударил его в грудь.

Дедушка поскользнулся на гладком дубовом полу, взмахнулруками — и как раз виском ударился об острый угол стола.

Увидя кровь, бессмысленно-раскосившиеся глаза и разинутыйрот, Герваська сорвал с еще теплой дедушкиной шеи золотой образок и ладанку назаношенном шнуре… оглянулся, сорвал и бабушкино обручальное кольцо с мизинца…Затем неслышно и быстро вышел из гостиной — и как в воду канул.

Единственным человеком из всего Суходола, видевшим его послеэтого, была Наталья.

VII

Пока жила она в Сошках, произошло в Суходоле еще два крупныхсобытия: женился Петр Петрович и отправились братья «Охотниками» в Крымскуюкампанию.